Нептица, вздохнув, положила тяжёлую голову поверх их ладоней и закрыла глаза.
Рогачи нашлись в чьём-то опустевшем дворе. Тому, что светлее, дочь леса, уходя, обмотала морду рубахой, снятой тут же с верёвки. Он всё равно тревожился и кричал, и его товарищ с обломанным рогом тыкался носом. Едва только Хельдиг стянула рубаху, взялся вылизывать беспокойного брата. Тот отворачивался, сопя.
Хельдиг собиралась вернуть рубаху на верёвку, но Клур протянул руку и потребовал:
— Дай мне.
— Поедем? — хмурясь, спросила Ашша-Ри, выводя со двора чёрного рогача.
Тот шёл послушно, но затем упёрся и был готов взвиться на дыбы.
— Поедешь одна, — сказал ей Клур, прижимая рубаху к груди, и отвернулся.
Йон спрыгнул на землю и передал поводья запятнанному.
— То, что вы говорили про Йокеля, правда? — спросил он.
— Правда. Он жив, и телегу мы не крали.
— И про Запретный лес правда?
— Мы держим путь туда. Надеемся, это поможет.
Йон помедлил недолго, всего мгновение, и сказал:
— Берите рогачей и телегу. Раз Йокель отдал… да и у нас ещё есть. Мы домой. Возьмём отца, мать — и в Плоские Холмы. Что-то неохота здесь оставаться.
Шогол-Ву кивнул.
Напоследок Йон подошёл к Чёрному Когтю.
— Ты хорошо сказал там, на площади. Может, дети и правда будут жить лучше нас. Может, смогут мирно…
— Да ничего они не смогут, — зло перебил Клур. — Нарожают таких же глупцов, и это никогда не кончится. Горели бы они все вместе с этим миром!
— Но ты говорил…
— Я забочусь о том, что останется после меня. Если хоть один сегодня задумался, уже хорошо. Идите, куда хотели, пока люди здесь опять не принялись искать виновных, да сделайте так, чтобы в вас не признали стражей Ока!
Пёс крутился вокруг, скуля, крутился — и запрыгнул на телегу. Молотя хвостом по бортам, обнюхал нептицу, лизнул тёмный клюв, умостился рядом.
Братья Йокеля, махнув напоследок, исчезли в переулке. Шогол-Ву тронул поводья, и рогачи пошли, стуча копытами по камню, волоча скрипящую телегу прочь от города. Под алым плачущим небом, по дороге меж полей, в сторону белого леса.
Глава 35. Песня
Телега катилась по чёрной земле под тёмным небом, а оно всё плакало алыми слезами. Дорога, хоженая не раз, перестала быть знакомой, таяла не далее чем в полёте стрелы, и казалось, мир уже исчез, погиб, и осталась лишь колея в пустоте, по которой путникам суждено ехать вечность. Только скрип колёс, вязкий стук копыт по раскисшей земле и тяжёлое дыхание рогачей, да порой шёпот ветра в ушах, да ещё иногда кто-то бросит слово — ничего не значащее, пустое, просто услышать, что голос ещё звучит, — и опять эти звуки, сливающиеся в тишину и звон.
Должно быть, прошёл день и настала ночь. Для путников не было больше ни дня, ни ночи: только остановки, чтобы дать рогачам отдых. Нептица сходила ненадолго с телеги и торопилась назад, и пёс не отбегал далеко. И люди держались ближе к огню, беспомощному теперь, невидному уже в десятке шагов. Казалось, уйди дальше — и не дозовёшься, навеки потеряешься, останешься бродить в сырой и холодной тьме.
Оставалась еда, но никто её не хотел.
Нат плакал неясно о чём, а потом смеялся неизвестно чему. Спутников он не слышал, но всё же ему чудились голоса, которым он внимал. Дозваться его не удавалось, он будто весь был уже не здесь, но когда в руки ему вложили стренгу, — вложили больше случайно, она мешала Клуру сидеть, — пальцы Ната ожили, и он принялся играть. От грустных песен пробирала дрожь, но весёлые трактирные мелодии были ещё хуже. От них казалось, что-то упущено безвозвратно, что-то идёт не так, и у Ната пытались забрать стренгу, но он не отдавал. Мычал жалобно, как немой, и тянул инструмент к груди.
Иногда громыхало, но будто не наверху, а вокруг. И казалось, это звук тяжёлых шагов: кто-то идёт, сопровождая телегу, но добра желает или зла, неясно.
Дорога, выбранная теперь, лежала в стороне от поселений, шла меж полей. Здесь никто не встречался, этого и хотелось, — но чем дальше, тем больше хотелось бы встретить хоть кого-то, чтобы понять, что хоть кто-то живой ещё остался на этой земле.
Наконец, рогачи Йокеля выбились из сил. Встали, роняя пену с губ и боков, а на попытки понукать их кричали жалобно. Их выпрягли, и Хельдиг дала своих рогачей, тоже уставших, но не так.
Измученные рогачи могли отдохнуть. У них теперь была свобода и поля, и память, что привела бы к дому, но они пошли за телегой и плакали, как люди. Их голоса то таяли позади, то приближались.