Она поглядела на Хельдиг. Долго, задумчиво глядела, старея и умирая, и юной рождаясь вновь. Протянула руку, всю перевитую жемчугом, и уронила, и рука с телом стали единым потоком.
— Много жизней назад здесь, у реки, первый из вас дал клятву на крови. Он сам и его род не должны покидать лес, и клятва держала их долго, но не вечно. Зачем вы так усердно несли эту кровь? Не смешали её, не оборвали род. Давно были бы свободны.
Люди молчали. Казалось, и не дышали.
— Так слушайте приговор, дети белого леса! Камень я заберу, он больше не нужен вам, а зачем был нужен, вы забыли. Живите в мире, но пусть вас отныне держит не страх, а веление сердца. Ничей покой вы хранить не должны: боги давно проснулись.
Она протянула руку ладонью вверх. Нат отошёл, положил стренгу на песок и вернулся. Посмотрел на запятнанного и кивнул ему с улыбкой, а потом, глядя в лицо белой девы, отдал ей камень.
Тонкие пальцы сжались, и видно было сквозь прозрачную ладонь, как отлетает серебро, как уносит вода шнурок. Остался лишь камень, белый и голый, — простой речной камень, неотличимый от других. И вот он упал на дно.
Нат схватился за грудь, пошатнулся, разбив сапогом волну, закричал и захлебнулся криком. Лопнула рубаха, и тело удлинилось, белея на глазах, протянулись руки-ветви, проклюнулись новые из-под рёбер. Ноги вросли в землю корнями, цепко схватились за берег.
Речная дева качнулась к нему, разлетелась волной, обняв напоследок, и их не осталось. Лишь белое дерево без листвы, такое же, как прочие в этом лесу, и вода у его корней — текучее серебро.
Стало очень тихо.
Все застыли в молчании, но вот первый подошёл, поклонился дереву и пошёл прочь. За ним второй, третий. Вскоре на берегу остались только дочь леса и сын детей тропы.
— Мне нельзя покинуть лес, — сказала она. — Ты слышал белую деву? Я связана старой клятвой, а ты свободен.
— Слышал, — ответил Шогол-Ву. — Ты ничего не должна вождю. Мы обменялись сердцами, и я останусь там, где моё сердце.
Подняв стренгу, он повесил её на низкую ветвь, будто нарочно протянутую, и двое пошли прочь, успев ещё увидеть напоследок, как на дереве появился первый трепещущий лист.
Они шли, держась за руки и глядя друг на друга, а над рекой, казалось, летела последняя песня Ната.
Эпилог
Шогол-Ву лежал, по старой привычке не раскрывая глаз.
Он пробовал воздух — травы и дым, и тот особый нежилой дух, что появляется в домах, долго стоявших без хозяина, — и опасался, что это ещё сон. Что стоит посмотреть, и окажется, всё это — травы, и мягкая соломенная постель, и тёплый дом — объясняется чем-то другим, о чём он забыл и не хочет вспоминать.
Но скрипнула дверь, и повеяло холодом, а вслед за тем раздался тихий смех. Смеялась Хельдиг, а раз уж она здесь была, бояться нечего.
И Шогол-Ву открыл глаза.
Хельдиг прошла в дом, всё ещё смеясь, и поставила на стол корзину, которую удерживала двумя руками.
— Смотри, — позвала она. — Нас наказали.
Шогол-Ву посмотрел. Дом был так мал — для того, чтобы встать у стола, было достаточно подняться с постели. Да ещё пригнуться: потолок нависал.
В корзине била хвостами рыба. Крупная, свежая рыба, даже больше, чем нужно двоим, чтобы насытиться.
— Это хорошая рыба, — сказал он наконец. — Что с ней не так?
Он пока не научился понимать этих людей.
Им позволили остаться в поселении, и если споры были, Шогол-Ву не слышал. Двоим сказали только, что они ещё пожалеют о сделанном выборе, но какие могли быть причины жалеть?
Им дали этот дом. Сказали, что в наказание, и всё смотрели на Хельдиг, и Шогол-Ву смотрел. Она была рада, значит, всё в порядке. Только печь дымила, но с ней обещали помочь. Как видно, зла им не желали.
Дом, где Хельдиг прежде жила с отцом, отдали новому вождю, и она сказала, что это справедливо, и Шогол-Ву согласился с ней. По лицам было видно, люди ждали другого, но почему? Тот дом был велик для двоих и стоял на вершине холма. Этот, ближе к лесу и реке, куда лучше. К тому же всё, что хотела Хельдиг, ей позволили взять с собой.
А теперь с ними делились едой, но не считали это помощью. Что-то было не так, но что?
Шогол-Ву заглянул рыбе в рот. Принюхался.
— Не отравлена, — сказал он, но для верности провёл по серому боку пальцем и хотел облизать его. Хельдиг остановила, всё ещё смеясь.
— Я дочь вождя, — сказала она. — Мне не положено было стоять у печи, женщины племени приходили и готовили для нас. Я стала бы спутницей вождя, и так бы и продолжилось, но я здесь, с тобой… И вот, они наказали меня: дали рыбу и велели справляться самой. Ждут, что я опозорюсь перед мужчиной, которого выбрала. Ждут, что ты останешься голоден и зол на меня.