— Зачем же? Я помогу тебе.
Хельдиг посмотрела на него с улыбкой.
— Они не верят, что ты это можешь. Мне стоило большого труда не рассмеяться им в лицо. Они так довольны, ты бы видел! Но ещё, должно быть, отыщут предлог заглянуть сюда.
Шогол-Ву, наконец, понял и засмеялся тоже. Он притянул Хельдиг к себе и смеялся тому, что она рядом, что всё кончилось, пусть так, как он не думал и подумать не мог. Что есть этот дом, низкий и дымный — его дом, и эта женщина — только его женщина, и кто знает, как бы всё сложилось, если бы Нат прошлой ночью не пошёл играть на берег.
— Я помогу тебе, — повторил Шогол-Ву. — Только схожу к реке, я хотел.
Она поняла и отпустила его с улыбкой. Лишь попросила напоследок:
— Возьми рыбу для Хвитт, я ей обещала. Она выпрашивала, но я побоялась ставить корзину на землю.
Выбрав рыбину покрупнее, Шогол-Ву вышел наружу.
Двуликий улыбался в это утро, и тёплый свет лился, согревая землю, легко проходил сквозь туманную листву. В белом лесу, который дети других племён звали запретным и мёртвым, было светло.
И души радовались солнцу. Они притихли, почти не перешёптывались, только слетали неслышно — одна, другая, — и таяли в воздухе, не касаясь земли. Должно быть, хорошо вернуться в мир в такой добрый день.
Шогол-Ву остановился у порога, закрыв глаза, и улыбнулся.
Нептица уже куда-то отошла, только пёс лежал неподалёку, дыша сыто и тяжело. И рогачи стояли тут же: пятнистый обнюхивал пса, тянулся к нему языком, а белый фыркал и отворачивался.
Люди зачем-то отмыли пса, и он оказался белым, не серым. На боках, на лапах и там, где прежде цепь охватывала шею, недоставало шерсти, но скоро должна была нарасти. Пёс не стыдился выпрашивать еду у всех, кто мог её дать, и с ним делились. Никто не гнал. Удивительно ли, что на рыбу он и не поглядел, не шевельнулся.
Шогол-Ву поднёс рыбу к лицу, обнюхал ещё: нет, точно хорошая, бояться нечего…
— Что, их дом ещё не горит? — донёсся от дороги насмешливый голос. — А…
Шогол-Ву открыл глаза.
Женщины, четверо, смотрели так, будто он сделал что-то дурное.
— Да улыбнётся вам Двуликий, — приветствовал он их, но не получил ответа. Потом, догадавшись, добавил:
— Это вас мы должны благодарить за пищу?
— Он ест её сырой, — выставив перед собой руку с ведром, пробормотала одна из женщин. — Ест сырой, могли вы подумать? Он и эту научит!
Её спутницы промолчали. Дёргая друг друга за рукава, отступили, заспешили прочь. Даже к реке не пошли, а ведь вёдра пустые.
Шогол-Ву пожал плечами, глядя им вслед.
Он свистнул, и Хвитт прибежала из-за дома, получила рыбу. Начала хвалиться перед рогачами, но те не стали ей завидовать. Тогда она сделала вид, что кладёт рыбу возле пса, но тот лишь слабо потянулся, даже не коснувшись лапой, и вновь зажмурил жёлтые глаза.
Тут рыба трепыхнулась. Нептица вскрикнула, подбросила её в воздух, поймала и ускакала за дом. Шогол-Ву не стал ждать и направился к реке один.
Он обернулся от дороги, посмотрел на холм, невысокий и длинный, где среди бледных кустарников и деревьев — обычных, серых и голых сейчас — белели дома. Здесь их тоже украшали затейливым кружевом, выплетали узоры, пожалуй, и похитрее, чем в людских землях, только другие: речные волны с пеной, раковины с жемчугом. А после проходились белой краской, тоже хитро, с умом, и узоры обретали глубину.
Лишь тот единственный дом, где жили теперь Шогол-Ву и Хельдиг, потемнел от времени, лишился ставней. Резные карнизы прогнили, сломались, прежний их узор угадывался с трудом, и крыша осталась без фигуры. И всё же менять его на другой они бы не стали, даже на дом вождя.
В том доме поверху летели птицы, понизу плыли рыбы. Сплетались хвостами и телами шилоносы, тянули головы-иглы, пучили глаза, как живые. Казалось, протяни руку — и порскнут в стороны. Прорезана была каждая чешуйка, каждый плавник. Не один день заняла работа, а может, и не один мастер трудился. Видно, они были шутниками, эти мастера, раз из множества водных тварей выбрали именно этих.
Шилоносы портили дерево: дырявили лодки, бурили норы в столбах причалов. Где их разводилось много, там, говорили, и воды не зачерпнуть. Окунёшь ведро, поднимешь, а из него струи во все стороны.
В тёплые и тихие дни, когда ветер не спускался к воде и Четырёхногий не гнал волны, можно было увидеть искры у поверхности: то шилоносы резвились под улыбкой Двуликого.
Подрастая, они уплывали к морю, а там их больше никто не встречал. Может, гибли. Но мореходы пересказывали байку об одном таком в три роста длиной, который топил корабли.