Слабый и жалкий, пёс провонял человеком и дымным жильём. Он висел на широком плече, не в силах даже поднять голову, лишь слабо шевелил хвостом. Когда Шогол-Ву опустил его на землю, лапы разъехались, не удержали худое тело. Тогда запятнанный вновь поднял зверя.
— Это не еда, — сказал Зебан-Ар, покрытый шрамами охотник, и в голосе его будто бы звучал вопрос.
Сомневаться-то было нечего, в здравом рассудке никто не счёл бы пса добычей. Старый, больной зверь не годится в еду. Только молодой, крепкий, здоровый, чтобы едоки черпали из котла его силу. А это к тому же была людская падаль, дрянь, которую и тащить сюда не стоило. А Шогол-Ву с мозгами набекрень, и он притащил. Что, если сунет в котёл?
— Не еда, — легко согласился Шогол-Ву.
Он отнёс пса в свою хижину, и его соплеменники не понимали, зачем.
Из паршивой шкуры не выйдет и ремня. Зубы и кости брать нельзя: любая поделка из них не даст владельцу силы, а отнимет удачу. Для чего нужен пёс?
Чем дальше, тем меньше они понимали, ведь день сменялся днём, а Шогол-Ву всё так же держал у себя людскую падаль. Видно, ещё и кормил, раз пёс не подыхал.
Шогол-Ву мог бы рассказать, зачем, но племя не поняло бы всё равно. Он выходил из хижины и нёс на пальцах прикосновения мокрого языка, и щека его помнила ткнувшийся нос, а грудь — тепло. Не такое, как от костра или тела рядом, а то, что рождается внутри. Так же было когда-то давно, рядом с матерью.
Раоха-Ур, лучшая из охотниц, родила сына в лесу и запомнила его, прежде чем уложить в общей хижине рядом с другими, недавно пришедшими в мир. Женщинам не полагалось глядеть на тех, кого они родили, и уж тем более запоминать их. Слово «мать» у запятнанных и осталось-то лишь для того, чтобы было как звать презренных сынов полей, знающих матерей.
Старшие спорили, когда поняли. Судьба Раохи-Ур, нарушившей закон племени, была ясна, но виноват ли сын? Мальчиков рождалось всё меньше, а этот был крепким, жаль терять. Решили, забудет.
Только сами забыть не давали.
В другое время пса бы ему не спустили. Но в зиму, когда ушёл и Койчи-Ит, могучий и мудрый вождь, и Тарса-Он, и Арра-Те, которые могли стать его преемниками, когда дети тропы ушли с Косматого хребта, который был их землёй с начала времён, — в эту зиму племени было не до того, и Шогола-Ву не трогали.
Тревожащей, ветреной, мокрой ночью пёс оставил тело, уйдя звёздной тропой туда, где снова сможет быть силён и молод. И Шогол-Ву решил схоронить его, как хоронят двуногих и разумных.
Он заметил двоих, идущих от дальней границы гор, и поспешил спрятать лопату. Кто-то возвращался с ночной охоты, и добыча была при них.
Первой была уже немолодая, но крепкая охотница, одна из лучших в племени и мать многих, Татим-Ан. Седые косы с редкими тёмными нитями спадали ей на грудь. Вторая — Ашша-Ри, юная и неистовая. В последнем сражении, когда пал вождь, когда стало ясно, что остальным нужно бежать или разделить его судьбу, — она бежать не хотела. Осталась бы там, в полях под Лесовинами, если бы старшие не увели силой. Этого она, казалось, так и не смогла им всем простить.
Шогол-Ву поднял брови, когда увидел, что за добычу волокут женщины. Это была молодая нептица, нелепое существо, похожее на белую куропатку с четырьмя ногами. Взрослые нептицы вымахивали до размеров быка, эта же пока была не крупнее рогача-первогодка.
Они обитали в степях, кочуя стадами поодаль от людских жилищ. Как могла нептица оказаться здесь, в глухом углу между лесом и скалами? Что загнало её сюда, и как только пробралась, не угодила в лапы космачу?
Женщины бросили ношу у ног Шогола-Ву.
— Изготовишь, — презрительно щуря тёмные глаза, процедила Ашша-Ри и сплюнула через выбитый зуб.
Татим-Ан присела, грубо потянула к себе крыло, охваченное ремнями. Не торопясь, выбрала перо, дёрнула.
Хорошие перья. Белые, крепкие, молодые, взятые с живого зверя. Нашей такие на одежду — принесут удачу.
Нептица раскрыла клюв, будто хотела крикнуть, но не издала ни звука. Только жмурила круглые глаза под красными бровями, вздрагивая. А пучок в руке охотницы всё рос.
— Изготовлю, — пообещал Шогол-Ву, глядя на алые пятна на белых перьях.
Он стоял, сложив руки на груди, пока женщины не скрылись из виду, а потом наклонился и положил ладонь на белую макушку. И решения он не принимал, не раздумывал — просто знал, как поступить, как будто это знание жило в нём всегда, ещё до Одноухого и последней зимы.
В закутке у скал, огороженный от ветра, потрескивал огонь. Очаг, сложенный умело, отдаст достаточно тепла и без присмотра. В почерневшем котле побулькивало варево, показывая то нарезанные крупно белые и рыжие корни, то шмат мяса, то длинные травы. А Шогол-Ву, порченый сын племени, шёл по Древолесу к Зелёной гриве. В мешке его за плечами лежала пёсья шкура, голова и лапы, а следом на ремне послушно шла нептица.