— Пойдешь куда-нибудь? — спрашивает она.
— Надо взять ботинки из мастерской. Потом договорились встретиться с Кириллом.
— Ботинки я возьму, все равно пойду за хлебом. А как Кирчо?
— Учится.
— Где?
— На филологическом.
— А-а-а…
Мама больше ничего не говорит, но я знаю, о чем она сейчас думает. И знаю, что ей это тяжело. Кирилл — студент, как и другие мои приятели по школе, которую я не кончил. Не потому, что плохо учился, просто так получилось. Теперь мне предстоят экзамены на аттестат зрелости, сдавать разрешили, но учиться что-то неохота. И то, что я пошел работать, совсем расстроило и ее, и отца.
Смотрю на часы. Отдаю Пуху остатки еды и спешу исчезнуть. В коридоре надеваю ватник — может быть, до работы не успею вернуться домой. Мама провожает меня до дверей:
— Отец скоро вернется, мог бы подождать.
Я говорю, что опоздаю, и глажу ее по плечу, чтобы смягчить отказ. Потом бегу по лестнице — страшно не люблю, когда из-за меня вздыхают.
С отцом — с тех пор, как он три года назад обругал меня, назвав лодырем, мы встречаемся, как два айсберга, А мама — посередине.
Мы живем на бульваре Скобелева, в нескольких шагах от площади Бабы Недели, где он пересекается с бульваром Витоши. Здесь встречаются две трамвайные линии и даже не знаю сколько автобусных маршрутов. Отсюда легко добраться в центр, на вокзал, в кварталы Лозенец и Ивана Вазова. Мне так дорога эта родная площадь, с желтым зданием железнодорожного училища и зелеными рядами рынка с одной стороны и цепочкой магазинов в высоких домах — с другой, что без нее я просто не могу себе представить Софию. Или свой дом — в другом месте. Когда я был в армии, то, вспоминая о доме, в первую очередь видел маленький книжный магазин на углу Скобелева и Витоши, витринку с карандашами, тетрадками, черными плоскими коробками акварельных красок и детскими книжками с картинками. И каждый раз начинало сильно биться сердце. Не сказал бы, чтобы я отличался сентиментальностью, но в этот магазин я входил сотни раз, и сколько бы ни менялись продавщицы, они все равно меня запоминали. Сначала меня называли «мальчиком» и просили показать деньги, чтобы проверить, хватит ли их на мои покупки. Потом начали обращаться ко мне со словами: «Вы что хотели бы купить?» Когда я услышал это обращение впервые, то был страшно горд — понял, что уже не маленький. И продолжал ходить в магазин за блокнотами для рисования в синих обложках с красными буквами…
На минуту задерживаюсь у витрины. Теперь здесь продают и книги для взрослых, да и сам магазин как будто стал больше. Но за стеклом висят серебряные гирлянды с елочными игрушками, большой гном с белой бородой в красном кафтане сидит среди книг — забыли сменить новогоднюю витрину — и я на миг превращаюсь в мальчишку, который когда-то жил в этом мире. Но теперь я знаю, что борода у гнома ватная, а блестящие звезды сделаны из стекла. Есть на свете вещи, которые не повторяются.
Перехожу Витошу. Улица, как лента конвейера, несет в оба конца поток пешеходов, машин и трамваев. Мартовский ветер высушил тротуары, только возле деревьев и электрических столбов лежат серые кучи снега, изъеденного солнцем. Воздух над крышами синий и прозрачный, пахнет влагой и бензином, и я чувствую себя легким, как воздушный шарик.
Это, наверное, из-за ботинок. После солдатских, в которых я топал два года, эти обыкновенные, совсем не чувствуются на ногах, все равно, что босиком ходишь. Я их купил, вернувшись из армии. Из двух пар старых ботинок одна мне оказалась мала. И кепка стала мала, и оба костюма стали тесны в плечах. В казарме человек продолжает расти; может быть, поэтому я иногда возражаю отцу. В моем возрасте — месяц назад мне исполнилось двадцать один — человек, кажется, уже может иметь собственное представление о том, что нужно и что не нужно, по крайней мере, ему самому; и, наверное, поэтому, когда мы говорим с отцом, он стоит за стеной своих принципов, а я — по другую ее сторону. Я ничего не имею против принципов, но совершеннолетний человек все же имеет право решать некоторые вопросы, связанные с его будущим. И так далее и тому подобное.