— Сейчас на что ориентируешься? — спрашивает Кирилл.
Я отвечаю, что ни на что, и это — чистая правда. Некоторые ориентируются еще в детстве, другие — в школе, а я и до сих пор не знаю, что буду делать дальше. Нет у меня никаких амбиций.
— Ты же здорово рисовал, даже в выставке участвовал… Почему не попробуешь поступить в Художественную?
— Ну да! — говорю я. — Там только меня и ждут.
— Значит, партизан, кормишься за счет предков-укрывателей? — смеется Кирилл.
Я смотрю на него слегка неприязненно. Страшно не люблю, когда меня расспрашивают. И жаргона этого не выношу. Даже в школе не мог к нему привыкнуть, к тому же был у нас старый учитель по литературе, который любил повторять, что жаргон — язык нищих духом; как услышит, что кто-нибудь говорит такие словечки, обязательно заставит переписать Житие Софрония Врачанского или выучить наизусть рассказ Елина Пелина… Но я отвечаю в тон Кириллу:
— С партизанским житьем кончено. Вкалываю.
— Где?
— На вокзале. Грузчиком.
Можно подумать, что я разбил стакан. Кирилл только теперь замечает мой ватник, и брови у него подпрыгивают. Товарищ Здравков быстро взглядывает на меня из-за газеты, после чего теряет всякий интерес к моей личности. Рюмка с коньяком в руке Невяны застывает в воздухе.
— Чудак, — смеется Кирилл, хлопая меня по плечу, — раньше ведь токарем работал?
Я пожимаю плечами. Долго объяснять, почему я пошел в бригаду грузчиков. Я и сам не знаю, почему. Просто надоело зубрить к экзаменам и одному шататься по улицам. Со старыми приятелями по школе я порвал, новых у меня не было, и после казармы мне стало казаться, что я повис между небом и землей.
Невяна облокачивается на столик и смотрит мне в глаза:
— И в чем состоит ваша работа?
— Грузим на поезда народное просвещение.
— А именно?
— Газеты, журналы и тому подобное.
— Наверное, среди грузчиков есть интересные люди?
— Есть.
Был бы тут Кореш, думаю я, обязательно брякнул бы что-нибудь подходящее, чтобы у нее даже уши покраснели. Интересные-то люди есть, например, батя Апостол, и Кореш, и Шеф, да и Студент, но эта спрашивает так, как будто они экспонаты в зоопарке. Кирилл спешит вмешаться:
— Не удивляйся, Невяна — журналистка. Пишет очерки. Бездарные, конечно, но на хлеб зарабатывает.
— Точно, бездарные, — говорит Невяна. — Но не хуже твоих стихов.
Кирилл смеется, а я сижу, будто меня громом ударило. Не могу себе представить, что именно он пишет стихи. В школе играл в волейбол, здорово забивал. Он подмигивает:
— Что, не ждал? Сейчас любой студент-филолог пишет стихи. Это нетрудно и в какой-то степени доходно.
— Самое ужасное, что находятся неграмотные редакторы, которые его печатают, — говорит Невяна, и в ее голосе слышен далекий отзвук фанфар, а в смехе — ласковые нотки.
Здравков поднимает голову. Сворачивает газету и осторожно кладет ее перед собой на столик. В его глазах, обесцвеченных очками, загорается искорка жизни.
— А как с циклом в журнале? — спрашивает он.
— Никак. — Кирилл говорит, будто речь идет не о нем, но улыбка его тускнеет. Редакторша сказала, что стихи хорошие, даже обрадовалась, что открыла меня. Но у главного — осечка.
— Весьма возможно, — кивает Здравков с иронической усмешкой. — Если он узнал, что это я направил тебя к Китевой…
— Почему?
— В прошлом месяце мне предложили написать рецензию на его новый роман. Я отказался.
— А-а-а, — говорит Невяна, — ясно. А почему отказался?
— Нафталином пахнет. Старье. А скажи — будет скандал.
— А мне роман нравится, — говорит Невяна. В ее глазах невинное удивление. — Умная книга. В классических традициях, без вывертов.
— Хочешь сказать, традиционно до тошноты? — На лице Здравкова играют презрительные складки. — Времен Очакова и покоренья Крыма? Ищут высокие символы, там, где обыкновенная динамика жизни. Его нравственный аршин — еще с Балканской войны. — Он смотрит куда-то в сторону и говорит, словно для сидящих за соседними столиками: — Современный человек текуч, расплывчат, прагматичен, ничто не укладывается в застывшую форму, ничего постоянного и неизменного. А такие писатели, как он, строят воображаемые опорные точки и потом берутся судить. Ходжи от литературы. Коран знают назубок, а жизни не видят.
Оказывается, Здравков — критик. Я даже вспоминаю, что где-то встречал его имя, хотя критических статей никогда не читаю. Он говорит, а его слова, как пена от газировки — брызги летят во все стороны, покалывают, а тебе и не больно, и не щекотно. Может быть, в них есть что-то верное, но на кого и почему он так зол? Чего боится? Правый глаз у него воспален и часто моргает: то ли не выспался человек, то ли соринка попала. Соринка в глазу — очень неприятная штука.