Но не потому я не мог уснуть. Внешние голоса мне никогда не мешают. Просто думал об отце, об этом его «А ты как думаешь?», и о его детстве в Ючбунаре, и о петле, которая висела у него над головой, когда его арестовала полиция. Тогда он не уступил и получил всего пять лет тюрьмы, и даже переписывался с дедом, который сидел в лагере Еникьой. Дед до сих пор хранит эти письма, однажды он мне их показал. Умные, веселые письма. Все про дела домашние, потому что иначе они не дошли бы до адресата, но чувствуется, что за вопросами о здоровье бабушки и брата кроется совсем другое, гораздо более важное для отца, чем здоровье бабушки и его брата. Я их читал и удивлялся, как можно быть таким веселым в тюрьме.
Я лежал на спине и слушал голос отца из кухни, и сравнивал его с голосом этих писем. Не невесть что произошло, конечно. Я понимал, что если бы этот случай произошел с другим человеком, а не с отцом, он не имел бы значения: какое-то старое железо, за которое этот тип к тому же заплатил, дали, чтобы он огородил дачу… Бывает и так, как выразился бы инженер Цонков. Но отец когда-то написал эти письма, и выучился на инженера заочно, ценой сна и здоровья, и только железный организм помог ему выдержать, и потом уже, совсем недавно, сказал, презрительно выпятив нижнюю губу: «А ты как думаешь?»… Сейчас отец смеялся в кухне, наверное, над дядиными чудачествами, или, может быть, даже над инженером Миленковым и его оградой, а я укрылся с головой и не хотел слышать этот смех. На меня напала моя болезнь, когда не хочется слышать ничьего смеха и даже ничьего шепота, и когда из тысяч мыслей и улыбок, которые и составляют жизнь, я пытаюсь по кусочкам собрать самого себя…
Я сбросил одеяло. Пух испуганно мяукнул и, озираясь, прыгнул на пол. Я встал и открыл окно, чтобы меня продуло ветром. Ночь была теплая и неподвижная, ветра не было. В окне напротив, на той же высоте, что и мое окно, за задернутыми занавесками танцевали ломкие тени, которые то исчезали, то очерчивались ясно. В сущности, весь дом светился, еще не было одиннадцати, и я стоял и всматривался в каждое окно. Ночной город всегда действует на меня своей пестротой: зеленые, красные, синие, желтые, оранжевые, фиолетовые, серебристые, золотые окна, каких никогда не увидишь днем. Но только в окне, что на одной высоте с моим, были видны танцующие тени.
Прекрасно делают, что танцуют, сказал я себе. Потом будут пить коньяк или вино, будут гладить друг другу руки и пойдут в соседнюю комнату. И прекрасно делают… Даже если кто-нибудь выскочит в окно, прекрасно сделает…
Наверное, я был пьян. От чего? От двух стаканов пива? Подсчет меня отрезвил, и я сказал себе, что, в сущности, в этой истории со старым железом ничего особенного и ничего смешного нет. И если бы человек, который дал железо, не был моим отцом, с его презрительной, с его убийственной нижней губой, я бы тут же лег и спал, как младенец. Да почему же меня все это так тревожит?
Может быть, потому, что со мной случилось нечто подобное, теперь я это понимаю. Только я был слишком мал, чтобы рассмеяться и снова сесть за парту. Я был мал, — всего в десятом классе, — или уже большой, уже в десятом классе; и во всяком случае воспринял всю историю более трагично, чем она того заслуживала. Я не хотел поднимать сигарету с пола в школьной уборной, а поднял… В сущности, так и надо было. Ставрев выполнял свой долг, и каждый учитель на его месте, наверное, поступил бы точно так же, но с этой минуты меня словно подменили, и я забыл, каким был раньше. Может, таким же, но я не помню, чтобы до этого мне случилось заболеть страхом — вдруг обо что-то споткнусь или вдруг меня собьет; этот страх появился именно тогда, а не в тот день, когда мне перевязали глаз из-за стружки.
Все получилось оттого, что я поднял грязную сигарету, уже мокрую, с пола школьного клозета. Нас было трое, мы курили у открытого окна и пускали дым на улицу. Еще один караулил у дверей, но, видимо, зазевался, потому что Ставрев, учитель по физике, вошел совсем неожиданно. Остальные успели улизнуть, а я заметил учителя, когда было уже поздно: он заложил руки за спину и смотрел на меня. Я не испугался, было только стыдно и унизительно. Бросил сигарету на пол. Он еще минуту смотрел на меня — спокойное лицо, спокойные глаза, — и сказал: «Подними сигарету». Я молчал и не двигался. «Подними сигарету», — повторил Ставрев, не повышая голоса. У меня потемнело в глазах. Мне казалось, что я сейчас упаду, или ударю его, или закричу. Если бы он сделал хоть одно движение или повысил голос, что-нибудь случилось бы… Но он стоял прямо, положив руку за спину, и только смотрел на меня. Я нагнулся и поднял сигарету. Тогда Ставрев протянул руку, двумя пальцами взял меня за рукав повыше локтя, двумя пальцами, словно грязную тряпку трогал, и повел за собой.