— Мадам, счет! — говорит Даракчиев официантке и подвигает пятерку к краю столика.
Плачу и я. Даракчиев кладет сдачу в карман и взглядывает на меня:
— Я вас, случайно, ничем не задел? Вы ведь с Кики друзья…
— Да нет, ничего, — говорю я. — Но мне кажется, что вы уж слишком…
— Да вечно у меня так. Обожжет чем-нибудь, я и теряю ориентировку. Все потому, что не люблю преуспевающих. Имел двух друзей и с обоими рассорился. Этот третий… Не то, чтобы я им так уж завидовал, — пускай себе преуспевают на здоровье. Только когда все получается легко, без мук, взглянешь поглубже — и на дне обязательно увидишь червячка.
Его уже пробрало от водки, глаза блестят, как стеклянные.
Мы с Корешем уходим. Он минуту-другую колеблется, пойти с нами или нет, потом машет рукой и смеется:
— Бросаю якорь, пропью Кирилловы деньги.
И начинает оглядываться по сторонам, наверное, в поисках новой компании.
Нам с Корешем в одну сторону. Вечернее солнце греет мягко, тени уже легли поперек улицы. Людей немного, — сейчас время отпусков, и город опустел. Кореш тихонько насвистывает какой-то марш. Тихонько и фальшиво.
— Ох, и надоела мне эта говорильня. — Он потягивается и шумно набирает воздух. — Дыр-дыр-дыр… Эти приятели в армии были?
— Кирилл не был, про другого не знаю.
Кореш, ухмыляясь, кивает:
— Похоже, что твой Кирилл — бегун на короткие дистанции. А я уважаю марафонцев. Вот это — бег, так бег. Или сердце лопнет, или придешь к финишу… А эти что? Щеглы! Пиу-фюиить — и больше ничего.
Я не отвечаю, о приятелях не трепятся, но думаю, что Кирилл в самом деле изменился за то время, пока я был в армии. И компания у него… Все рассуждают о книгах, о великих вопросах, а мне сдается, что и на ногах-то они нетвердо стоят: толкни, — упадут, и лапки кверху.
Мы идем по бульвару Витоши навстречу закату и я изо всей силы затягиваюсь сигаретой. Что-то неспокойно у меня на душе, что-то мучит меня. Не разговор в кафе, нет, что-то другое, более важное хочу я вспомнить и никак не могу.
— Пешо, дважды два — четыре, и думать нечего, — подталкивает меня Кореш.
— Голова побаливает. Сегодня, может, и на работу не приду.
— А не приходи, раз плохо себя чувствуешь. Шеф здесь, справимся. А Ненов в отпуске, пылит где-нибудь на новом «запорожце». Справку от врача спросить некому.
— Ненов? Кореш, знаешь…
— Что?
Я умолкаю. Вот что меня мучит — Ненов, батя Апостол, история с водкой… Но Корешу говорить не стоит. И Зорке тоже. Они обязательно устроят скандал, особенно Кореш, который и без того не любит помшефа.
— Ты о чем, Пешо?
— Забыл, — говорю я, — неважно.
Кореш смотрит на меня сочувственно.
— Не приходи сегодня, отоспись.
Дома я ужинаю, а передо мной все стоит лицо Ненова.
Бесцветное, с играющими блестками неспокойных глаз, вечно озабоченное собственным здоровьем и служебными делами. Надо все-таки кому-нибудь рассказать об этой истории, и я рассказываю маме. Слава богу, отец задержался на заводе, а дед еще не вернулся.
— Бедняга, — говорит мама о бате Апостоле. — Но он прав, не спеши осуждать другого, как его там… Каждому случается поступать, не подумав о последствиях. Может быть, человек и в самом деле думал о работе, о служебных интересах. Я уверена, что и его сейчас совесть мучает…
Про себя я думаю, что совесть Ненова в этом случае меня абсолютно не интересует, но не возражаю и иду к себе в комнату. Какое значение имеет совесть, если она не подала голоса вовремя? Да и не такая уж сложная натура этот Ненов. Правда, он испугался, когда бате Апостолу стало плохо, и потом, как сумасшедший, накручивал телефон в больницу, чтобы узнать, жив ли тот, но что в нем при этом говорило, совесть или страх за собственную шкуру? И как можно после всего этого сесть в новенький «запорожец» и отправиться на прогулку по Болгарии, наслаждаясь красотами природы? Батя Апостол неправ, и мама неправа: почему нельзя судить человека, если видишь, что он преступил границу, которая не позволяет взять дубину и избить без причины прохожего на улице?
Я хожу, почти бегаю по комнате от стены к стене — семь шагов туда и семь шагов обратно — и вопросы вспыхивают у меня в голове, как ракеты в праздник. Однажды я смотрел салют с Витоши. Сначала в темном небе расцветают роем красные, белые и зеленые звезды, а потом долетает глухой раскат орудий.
Глупое сравнение. Нет тут никаких раскатов и никаких ракет. Только несколько по-разному освещенных окон в доме напротив и над ними темное, спокойное небо, на котором не видно ни звезд, ни луны. И воздух тепловатый и неподвижный, как болотная вода. Пух пользуется моим замешательством и начинает тереться об ноги, чуть слышно мяукая, а я легонько отталкиваю его ногой и продолжаю свой спор. Есть у меня такая идиотская привычка — спорить с отсутствующими людьми.