В сущности, я никогда не знаю, с кем спорю. Даже сейчас. Знаю только, что мой оппонент — нахальный тип, который ничего не говорит и вместо этого ходит за мной по пятам и корчит насмешливые рожи. У него нет лица, и я так его себе всегда и представляю — без лица и вообще без формы, нечто беловато-розово-лиловое, что плавно и неумолимо движется в пространстве и мимоходом охватывает тебя щупальцами, посмеиваясь над твоими яростными мыслями. Щупальца и усмешка, от которых никуда не денешься. И чем больше твой гнев, тем крепче и вернее сжимает тебя это нечто…
Голова у меня болит, — явно, простудился. Надо что-нибудь выпить и полежать. Идти на работу или не идти?
Глотаю аспирин и седальгин, они у меня всегда под рукой, на столе у кровати, ложусь и открываю книгу. Не пойду. Книга — немецкого писателя. Парень моего возраста, из Западной Германии, попал в исправительный лагерь, потому что воровал картины. Картины он воровал не для того, чтобы продать, а чтобы спрятать, спасти от сожжения. Это у него комплекс: его отец в свое время, при Гитлере, был полицейским, обыкновенным сельским полицейским, но он сознавал свой долг перед великим рейхом и жег картины одного отверженного и преследуемого художника, а пареньку эти картины страшно нравились. И потом, когда Гитлера уже не стало, его отец продолжал жечь картины художника, потому что приказа никто не отменял, а он был человеком долга… Теперь парень сидит в своей камере, в одиночке, куда его впихнули, чтобы наказать, потому что на уроке немецкого языка он ничего не написал на заданную тему — о долге. И вот теперь он пишет, — но не одну-две странички, как для сочинения; исписывает кипу бумаги на заданную тему о долге, но совсем не так, как ожидает от ребят директор исправительного лагеря… Молодец парень. Может, он — душевнобольной, или судьи сочли его душевнобольным, но я думаю, что он в здравом уме. Страшно мне нравится этот парень. Интересно, что будет дальше?
Откладываю книгу и встаю. Пожалуй, оденусь и пойду поболтаюсь по улицам, а потом — прямо на вокзал. Сейчас улицы тихие, можно идти и думать и к тому же немножко растянуть чтение. Чтение хорошей книги я всегда стараюсь растянуть, боюсь проглотить ее сразу. С другой стороны — нечестно, чтобы ребята и по моей милости надрывались.
Интересное занятие нашел себе тот парень — как он думает спасать картины дальше? И как поступят с ним люди долга?
Вдруг, ни к селу, ни к городу, как говорит дед, мне приходит в голову, что и Ненов — человек долга… Глупости! Он настоящий болгарин. Немцев у нас нет, разве что на Черном море в летний сезон. Просто эта книга страшно меня разворошила. Мне даже кажется, что у меня температура поднялась.
11
— Ты бы зашел как-нибудь на завод, — сказал мне как-то отец. — За три года мы многое переделали. Освоили новые конструкции. Может быть, тебе будет интересно.
— Как-нибудь зайду.
— Если хочешь, я могу прислать за тобой машину.
— Нет, я так приду.
Несколько дней после того, как я ходил к бате Апостолу, я болел, — простудился среди лета — и еще больше похудел. Но едва ли свою машину отец предложил мне по этой причине.
А мне захотелось пойти на завод. Что ни говори, я там проработал целый год, прежде чем попал в армию. Завод стал для меня вторым домом, и потом, особенно по вечерам прежде, чем заснуть на солдатской койке, я часто видел себя в токарном. Видел маленький цех, словно прилепленный к огромному монтажному, окна с квадратами армированного стекла, облупившуюся краску станка, моего станка, который умел петь на разные голоса, видел даже метелку, которой я убирал стружку и мусор в конце смены… Я хотел пойти сразу же, но зная отца, колебался: он ничего не делает, не обдумав предварительно, и я боялся, что он опять начнет меня агитировать вернуться на завод. Но именно туда я вернуться не могу — может быть, потому, что он — директор завода. А может быть, и потому, что с заводом у меня связано и одно плохое воспоминание: я пошел работать на завод так, как месяцем раньше последовал за учителем Ставревым в свой класс…
Все-таки то, что меня тянуло на завод, оказалось сильнее плохого воспоминания. Вчера утром, выйдя с вокзала, я сел на трамвай и отправился. Сошел на предпоследней остановке. До завода нужно было еще пройти триста — четыреста метров, но дорога была хорошо асфальтирована, по бокам — выложенные плиткой дорожки для пешеходов. И ворота были новые. Раньше они были деревянные на двух бетонных столбах, а теперь стояла красивая беленая арка, такой высоты, что под ней свободно могли проходить груженые машины, с широкими двустворчатыми воротами, сбоку — проходная для рабочих. На арке — название завода из металлических букв, покрытых охрой, и лозунг в честь съезда профсоюзов. Дежурный в проходной тоже был новый — пожилая бесстрастная и важная личность, которая спросила, куда я направляюсь, и открыв мой паспорт, взглянула на меня помягче: