— Когда приступаешь? — спросил меня Стоян.
— Посмотрю, еще не знаю.
— Давай, — весело сказал он. — Опять будем на футбол ходить. «Давай, ЦеЭсКа!»
Мы рассмеялись, и я пошел, потому что отец звал меня, стоя в дверях. Другие рабочие посматривали на меня с любопытством — что это за птицу водит директор — и я решил твердо, что сюда не вернусь. Махнул еще раз Стояну. Его рыжая голова горела, как фонарь, в глубине цеха.
— Видел новые станки? — спросил меня отец, когда мы шли к конторе.
— Видел.
— Отличные станки. Советская автоматика.
Я предпочитал работать на маленьком револьверном станке, где все зависит от руки и глаза, но ничего не сказал. Боялся, что опять нападем на тему «что ты думаешь делать дальше».
В директорском кабинете было тихо, удары, свист, звон железа долетали сюда как сквозь ватную стену. Отец задержался в комнате секретарши, которая о чем-то его спрашивала. Слышал, как он ей сказал принести из буфета кофе и бутерброды. Потом он вошел своим тяжелым шагом, толкнул меня на стул, сам опустился на свое место за длинным темным письменным столом. Занавески на окнах были задернуты и пропускали успокаивающий зеленый свет.
Отец двумя растопыренными пальцами протер глаза и вытащил серебряный портсигар с кремлевской башней на крышке.
— Кури.
Я взял сигарету и поднес ему спичку. У меня было странное чувство, что отец мой состарился и это нас как-то сравняло. Он курил и листал какой-то отчет. Лицо у него было усталое. В морщинах около рта и под глазами лежали темные тени. Волосы, всегда густые и буйные, плотно прилегали к голове. Струйки дыма заплетались вокруг лица, и глядя на него, я понял, как много лет прошло с того времени, когда я был для него Петенце и когда он по выходным дням водил меня в лес на окраине, играть в салочки между деревьями… Он отодвинул отчет и поднял брови:
— Ну, как, Петьо?
И в глазах его стоял вопрос, но я только пожал плечами и улыбнулся. Вошла секретарша с пластмассовым подносом — два кофе и куча бутербродов. Она поставила все на зеленое сукно. Отец пересел за стол напротив меня.
— Принимайся за дело. Вот с ветчиной, с брынзой, с маслинами…
Я вонзил зубы в бутерброд, отпил кофе. Отец только пил кофе и закурил еще одну сигарету. Тяжелые брови закрывали его глаза, когда он нагибался над чашкой.
— У тебя усталый вид, — сказал я. — Почему ты не возьмешь отпуск, не отдохнешь?
Он посмотрел на меня, пораженный.
— Как раз время… А что я устал, так это верно. Меня не работа изматывает. Больше изматывают нерешенные вопросы, суетня, неразбериха.
Он смотрел мне в глаза. Ясно, я был одним из этих нерешенных вопросов. Он не знал, что я и для себя был нерешенным вопросом.
— И не большие, принципиальные вопросы, а мелочи, те, с которыми надо справляться самим. — Он в две-три затяжки докурил сигарету и бросил окурок в пепельницу. — А ты не будешь брать отпуск?
— Буду.
— Можешь поехать в какой-нибудь из наших домов отдыха, в Варну или в горы.
— Нет, в Софии посижу.
— Что будешь делать?
— Не знаю. Читать, ходить на Витошу…
Он посмотрел на меня и как-то примирительно засмеялся:
— Не понимаю я тебя… Нет, агитировать не собираюсь, но не понимаю. Чем ты живешь, а? Видишь ли, человек — такое существо, что вечно ему цель подавай. Жить ради кого-то, стремиться к чему-то. А так, как птички небесные, не выходит… — и внезапно: — Девушка у тебя есть?