Он заставил оценивать их по достоинству. Занимая одновременно со своей новой должностью место гражданского губернатора в трех прибалтийских провинциях, военного губернатора Риги, инспектора кавалерии и пехоты лифляндского округа, он продолжал идти в гору, и уже предвидели день, должно быть близкий, когда, достигнув наивысшего расцвета своей славы, затмив и опередив всех соперников, он станет всемогущим.
Однако в разгаре своих блестящих успехов он прислушивался к словам Панина. Быть может, самое расположение к нему, такое незаслуженное, возбуждало в нем боязнь за будущее и заблаговременное возмущение против возможного поворота счастья. Это вполне допустимо. Осыпая его милостями, Павел в то же время не оставлял его в покое. Сегодня он обижался на письмо, в котором из недр Сибири Коцебу поручал себя заступничеству своего полусоотечественника:
– Воображаю, что вы уж все можете!
Завтра он прогонял с оскорблениями от своего двора госпожу Пален за то, что ее муж скрыл от покровителя княгини Гагариной дуэль, происходившую из-за фаворитки. Возможно, что этот счастливец, на достигнутой им головокружительной высоте, мечтал избавиться от вечного страха за свое падение, которому он ежечасно рисковал подвергнуться, подобно многим другим мимолетным любимцам.
Однако, по-видимому, в это время он принимал участие в заговоре только наполовину. Его реализм, в высшей степени практический и грубый, конечно, плохо мирился с присутствием Панина во главе такого рискованного предприятия. Но будь он, впрочем, и вполне уверен в успехе, его содействия было еще недостаточно. Панин не хотел смерти императора Павла. Он мечтал об учреждении регентства, вроде тех, какие незадолго до того вследствие психической болезни короля Христиана VII в Дании и короля Георга III в Англии признаны были необходимыми в этих странах. Как и там, регентство должно было достаться наследнику, и надо было заранее заручиться его согласием. Тем более что молодой великий князь пользовался народным расположением. Его популярность росла пропорционально ненависти, предметом которой становился его отец. Рассказывали, что когда сын бросался на колени, заступаясь за жертвы государева гнева, становившиеся все более многочисленными, Павел отвергал его просьбу, толкая ногой в лицо! Говорили, что наследник вставил в одно из окон своего помещения зрительную трубу, чтобы караулить, когда повезут через Царицын Луг несчастных, отсылаемых в Сибирь с плац-парада. При появлении зловещей тройки, доверенный слуга скакал к городской заставе, чтобы нагнать телегу и передать пособие сосланному.
Панин не замедлил открыться молодому великому князю. «Император Александр рассказывал мне, передает Чарторыйский, что граф Панин первый заговорил с ним об этом». Палену, не останавливавшемуся ни перед каким препятствием, удалось устроить свидание между великим князем и вице-канцлером, имевшее место под глубокой тайной в бане. Панин, изобразив в красноречивых выражениях критическое положение империи, старался не оскорбить сыновнего чувства своего собеседника своим предложением. Как подтверждали бывшие в Дании и Англии случаи, Павел мог быть удален от управления государством без применения насильственных мер. Освобожденный от забот, связанных с его положением, государь будет наслаждаться несравненно более завидной долей. Сохранив за собой все приятные стороны существования, он избегнет ужасов, отравляющих ему теперь каждое мгновение.
Александр не дал себя убедить. Однако он не обнаружил и ни малейшего негодования. Не сходились ли идеи Панина с его собственными, и не отвечал ли предложенный ему государственный переворот его собственным тайным желаниям? Он не согласился на предложение, но хранил доверенную ему тайну и продолжал сношения со своим наперсником, обмениваясь с ним записками, которые Пален брался передавать. Вероятно, идеалист Панин, в качестве руководителя в предприятии такого рода, не внушал и ему достаточно доверия. Тем более что и сам вице-канцлер колебался. В своей борьбе с Ростопчиным, в этот момент, он не бросал еще надежды на победу.