Он показал Степану на двор, куда определил «богохульников», а сам дальше не пошел.
Степан хорошо знал о бедной жизни эрзян, его глаза перевидели много великой бедности и в других краях, но здесь, в Черемисском краю, жили и того хуже. Во всем селе не было видно ни одной избы, у которой бы было больше двух окон. И окна такие маленькие, точно лазы для кошек. А есть избы и вовсе без окон. Поставлены они безо всякого плана, а кому как заблагорассудится, и вот село — не село, деревня — не деревня: ни улиц, ни проулков. Сами избы маленькие, а возле них дворы огромные, обнесенные плетнями. Во дворе, куда вошел Степан, кроме рубленой избушки из толстых бревен, были еще три или четыре маленьких кривых сарая с плоскими крышами. В этих сараях не было ни дверей, ни окон, и влезть туда можно было через небольшие дыры. И ни души кругом! Приглядевшись, Степан заметил в щелях одного сарая следящие за ним испуганные глазенки маленьких детей.
Степан вошел в рубленую избу. Его глаза не сразу привыкли к сумеречной полутьме, но, попривыкнув, он разглядел в углу небольшой очаг без трубы, дырку в потолке, куда, должно быть, вытягивался дым. А на полу на соломе лежали три странные фигуры. Сразу было видно, что это не черемисы — «художественная» разномастность бород, остатки «городских» признаков в одежде, сапоги...
— Здорово, мастера-иконники! — сказал громко Степан. И фигуры сонно, нехотя зашевелились. Наконец один из них, со страшно черной огромной бородой, сел и, тупо уставясь на Степана, сказал угрюмо:
— Никак старшой прибыл... Ты, что ли?
— Я, — сказал Степан.
— Эй, мужики! — оживился чернобородый и ткнул кулаком своего соседа. — Эй, вставай, старшой прибыл!..
— Старшой? Где старшой? — спросонья быстро затараторил и завертел маленькой светловолосой головой худенький мужичонка. — Это старшой?..
Заворочался на соломе и третий, сел, протер кулаками глаза. Это был здоровый красивый мужчина лет сорока, светлобородый, с широким опухшим лицом.
— Ох, мочи нет, — сказал он и пополз на четвереньках к лавке, где стояло ведро с водой, зачерпнул и долго, жадно пил, гукая нутром.
Напившись, сказал испитым сиплым голосом:
— Слушай, старшой, когда нас Ковалинский нанимал, магарыча нам не выставил.
— Не выставил, нет!.. — радостно закивали его товарищи.
— Он сказал, что деньги будут у тебя...
— Ну и что? — сказал Степан, еще не понимая, куда мужики клонят.
— А то, что ты нам дай денег... маленько.
Степан помялся. Мужики мрачно и враждебно смотрели на него, выжидая.
Степан вытащил кошелек, порылся в нем, высыпал на ладонь мелкую монету.
— Чего же это? По капле всем не хватит! — заговорили разом мужики. — Добавь, старшой, не жмись.
— Это у нас будет вроде магарыча. С Ковалинским ведь мы не пили, договор был насухо, а сухая кисть, сам знаешь, дерет грунтовку!..
Делать было нечего, пришлось Степану раскошелиться.
Белобородый о чем-то пошептался с чернобородым, взял у него деньги и мигом исчез.
Степан спросил, как их зовут.
— Меня называй дядя Павел, я годами старше тебя, — строго сказал мужик со страшной черной бородой. — А ежели хочешь сделать уважение, зови Павлом Ивановичем. А этот, — показал он рукой на маленького бойкого мужичонка, — Шишига. Его и жена называет Шишигой.
— Тебя и самого-то никто не называет Павлом Ивановичем! — звонким фальцетом закричал Шишига. — Ты для всех Бангуж, а никакой не Павел да еще Иванович. Бангуж — и все прозвание. А меня люди величают Митрофаном Митрофановичем.
— Митрофан Митрофанович! — передразнил Бангуж. — Вишь ты, не забыл, каким именем крестили!..
Так они друг с другом пререкались, пока не пришел их товарищ, которого, как оказалось, звали Сивым Егором. Этот Егор принес деревянный полуведерный лагунчик.
— Это, любезные друзья, черемисский самогон! — объявил он с воодушевлением. — Дали больше — взяли дешевле! А крепок, дьявол, не хуже царской!..
Степан вышел во двор поискать хозяев. Надо было договориться о жилье, о пище, о плате, какую они возьмут. Он просунулся в первый сарайчик, где были ребятишки — четверо или пятеро, и все без порток, в рубашонках до пупков, и все грязные, обросшие одинаково. Они испуганно сбились в угол, вытаращились на него, и сколько Степан ни добивался, где мать или отец, они молчали.
Во втором сарайчике его встретила молодая женщина в длинной вышитой на эрзянский манер белой рубахе. На голове у нее возвышалось что-то вроде кокошника, покрытого синим платком. На ногах — остроносые лапти. Она была чем-то очень похожа на эрзянскую женщину. Не хватало только пулая. Но и она, сколько он с ней ни заговаривал по-русски и по-эрзянски, лишь улыбалась и мотала головой.