— Деревяшка... — проговорил он огорченно.
— Это тебе игрушка, а пряник принесу в другой раз, потерпи маленько.
Но Илька уточнил:
— До рождества? — Ему не хотелось долго ждать.
— Ну, может и так...
Марья спрашивала, как живет Иван, как ребята, здоровы ли. Степан отвечал на эти вопросы односложно и утвердительно: все хорошо, все ладом. С большим бы удовольствием он сейчас залез на полати, на свое старое место под потолком.
— Много тебе еще осталось учиться? — спросил отец.
— Много...
Помолчали. Степан чувствовал, что ответ такой не обрадовал ни оца, ни мать. Им бы но душе пришлось, если бы он сказал, что учение закончено. Но ученье ведь еще и не начиналось.
— Ну ладно, пойдем в баню, — сказал отец.
Нынешнюю осень отец работал в лесу. Впрочем, в лесу работали все баевские мужики, в том числе и Михал Назаров: кто валил деревья, кто возил сосновые кряжи к Алтышеву, кто пилил и тесал из этих кряжей шпалы — ведь железная дорога пройдет и здесь. И с ней, с этой чугункой, всем хватило работы. Да если бы не чугунка, неизвестно как и жили — ведь опять был неурожай, опять все в полях выгорело, хлеба нет, картошки в обрез, да и та мелкая, как горох...
Стал работать в лесу и Степан. Пока не установился зимний путь, ходили пешими в делянки валить лес и кряжевать, и поначалу Степана охватил азарт этой новой работы. Ранние поспешные вставания, густой утренний сумрак, нетронутая мягкая пороша по твердой застывшей дороге, дремучая тишина черного леса, когда из-за каждого дерева так и ждешь какого-нибудь лесного чуда!.. — все это будоражило отвыкшего от леса и от деревни Степана.
Но вот приходили в делянку. Небо было уже светло и высоко, великанскими свечками стояли золотые сосны, вздымая прибеленные снежком вершины, и будь его воля, Степан бы сел на свежий пенек и смотрел бы, смотрел на эту лесную красоту.
— Ну, с богом, — говорил отец, быстро крестясь, и брался за топор. И после того как он делал глубокую зарубку в комле, они начинали пилить, и длинная поперечная пила звонким пением оглашала притихший лес.
Но какая это была тяжкая работа! Без отдыха Степан мог пилить только первое дерево, а потом уже сил не хватало, пила вырывалась из рук, застревала, и отец начинал сердиться. И страшно было подумать, что впереди еще целый день, целый день!.. Он уже не видел ничего — ни леса, ни снега, ни неба, ни отца, а только эти острые зубья пилы, таскающиеся взад-вперед и выбрасывающие на лапти желтые опилки...
И как в такие минуты он завидовал Петярке Назарову, который, как он узнал, работал в кузнице в Алатыре! Как он завидовал и неутомимому Михалу Назарову, который и из лесу после целого дня работы топал легко, весело разговаривал с мужиками!.. Однажды они мылись с Михалом в бане. Жар придавил Степана к самому полу, а Михал на полке только крякал и хлестал себя веником, да еще просил плеснуть на каменку. Степан уже успел одеться в предбаннике, когда только Михал слез с полка и вышел отдышаться. От всего кирпично-красного Михала шел густой пар, шея толстая, багровая в свете масляной горелки, спина шире банной двери. Это был настоящий мужик, и трудно поверить, что Михал только на год старше Степана. И Степан даже оробел и, хоть бы что-то сказать, прогнать эту неприятную робость перед торжествующей мощью Михала, пробормотал первое, что пришло на ум:
— А ты, знать, не собираешься в город?..
— Чего потерял там? Мне и здесь хорошю, — пробасил Михал. — Женюсь вот, отделюсь от отца, чего еще надо, буду жить. Это уж вы с Петяркой болтайтесь, а мне что...
Может быть, эти твердые слова Михала придавили Степана еще больше, чем работа в лесу? — они не шли у него из головы, и зависть к Михаловой мощи вдруг перемешалась с ненавистью и к нему самому, и к этой однообразной, каторжной работе в лесу.
Но вот установился санный путь, и отец определил Степану работу полегче — возить лес на лошади из делянки к Алтышеву. Ехать надо было верст пять туда, да пять — обратно, и поскольку лошадь не хуже возчика знала дорогу, в эти праздные часы Степану стало думаться о том, почему он не такой, как Михал?! Но эти мысли скоро сменялись другими. Думалось, что Тылюдин уже поставил дом, что опять вознеслась зеленая крыша, что печки сложены, что Василий Артемьевич уже пишет иконы и время от времени поглядывает, сощурясь, в окошко — не идет ли Степан? И от этих фантазий сделается так одиноко, так горько, что слезы навертываются на глаза.