Степан воспрял духом и, запинаясь сначала, все ей рассказал: он из Баевки, был в учении у Тылюдина и Иванцова, а теперь хочет к Колонину, потому что он хороший художник и светлая голова.
— Кто это вам сказал? — с улыбкой спросила женщина. — Впрочем, когда-то это так и было...
Может быть, ей понравился точный и краткий ответ мальчика, или ее приятно тронули хорошие слова о муже, о котором так уже давно никто не говорил, или еще какая-то тайная мысль родилась у нее, — так или иначе, но судьба Степана была решена, и он водворился во флигель, в котором жили Колонины. В первую же минуту пребывания в этом доме он убедился, что Колонины — совершенно иные люди, чем Тылюдин, Иванцов да и все, кого он вообще успел узнать за свою жизнь. Степана приятно удивило, что у Колониных нет ни кур, ни гусей, нет и маленьких детей и ему не придется быть нянькой. Значит, он будет все время в мастерской, будет готовить краску, левкасить, смотреть, как рисует настоящий художник, «светлая голова». А то, что Колонин рисует лучше Тылюдина и Иванцова, Степан увидел сразу, как Елена Николаевна привела его на большую застекленную веранду: на мольберте стояла начатая икона («Параскева Пятница», как потом узнал Степан). Впрочем, была прописана только голова, но у Степана как-то странно затаилось дыхание при виде этого тонкого неземного лика с большими, умными и спокойными глазами, — он еще никогда не видел такого письма.
— Вот, — сказала Елена Николаевна, — Солодов, купец здешний, заказал еще зимой... Уже и человек от него приходил, да когда-то теперь Алексей закончит... — Она махнула рукой и отвернулась — на глазах ее заблестели слезы. — Ладно, — сказала она, справившись с волнением, — раз уж так, приберите здесь, вымойте кисти... — Она ушла, оставив Степана одного на веранде.
Это было какое-то потрясение. Он стоял как оглушенный, он ничего не видел, но в то же время перед глазами расстилался чудесный мир, залитый лучами утреннего солнца, мир, в центре которого, споря с самим солнцем лучезарной красотой, сияли глубокие темные глаза «Параскевы».
Нет, он не спал, все было явью, как и эта женщина, только что стоявшая здесь, на которую он боялся поднять глаза, как этот мольберт, к которому он боялся подойти и потрогал, чтобы убедиться, что это не сон. Вот грязные засохшие кисти, баночки с краской, четверть с маслом, должно быть еще не варенным, а тут скипидар!..
Неужели все это он может трогать, ко всему прикасаться?! Правда, ему велено навести тут порядок. Конечно, он вымоет кисти — уж это-то он умеет, потом выскоблит пол, протрет пыльные стекла!.. Глаза Степана горели счастливым огнем, ликующее сердце готово было выпрыгнуть из груди, и он не замечал, что все ходит и ходит по мастерской, трогает кисти, баночки, перебирает сваленные в углу доски, старые черные иконы, а в груде пыльных картонок под стулом увидел портрет женщины — он сразу узнал в нем свою новую хозяйку. Портрет был тоже не закончен, однако лицо в солнечном свете было так же прекрасно, как и все, что сегодня видел Степан. Он прислонил картонку к стене, а сам опустился перед ней на коленки и так сидел, покачиваясь, точно баюкал в себе доброго бога, к которому он так долго стремился, еще не ведая его, но чувствуя его присутствие в мире, и вот наконец он обретал его, он видел его, слышал его солнечное дыхание.
А между тем это был всего-навсего старый карандашный набросок, уже пожелтевший, и черты женского лица скорей угадывались за воздушной легкостью теней, — так болезненно-робко было прикосновение карандаша, словно сам страх разрушить мечту удерживал руку художника.
Но Степан не видел этой робости, его душе было достаточно затаившейся, готовой угаснуть красоты — одному намеку на красоту, и образ так чудесно и нежно оживал перед ним. И пусть ничего этого не было на желтоватом куске картона, он видел и баюкал, как ребенка, свою красоту. И пусть строгая «Параскева» с укоризной смотрит ему в спину, он баюкает свою мечту, и больше ничего на свете не существует для него!..
Но как редки такие блаженные минуты в жизни художника! И что они — подарок ли светлого неба за долгие земные будни, за рабство у тылюдиных и иванцовых? Или это тот несоглядаемый источник в глубине леса, тот самый бочажок у Бездны, к которому неведомыми путями через непролазные дебри влечется душа, без надежды и поводыря продираясь через буреломные завалы на житейских дорогах, через топкие болота нищеты и несчастий, влечется неутомимо и неукротимо, не надеясь на подарок, но получая живительный источник в поощрение на путь еще труднейший...
— Что такое красота? — спросил он однажды Колонина — в одну его трезвую и потому мрачную минуту.