— Ты долго будешь меня терзать, варвар? — крикнул Колонин с перекошенным злобой лицом.
— Больше не буду...
— А ну марш к Филиппову, мошенник, — захрипел Колонин. — Не принесешь — убью, выгоню-у!..
Степан выскользнул из угла и так, с пестиком в руке, бросился вон. Это было уже не впервые — бегать к Филиппову за водкой...
Иногда Колонин работал. Обычно это случалось после искреннего, как Степану казалось, покаяния его перед Еленой Николаевной. Она плакала, она говорила, чтобы он пожалел себя, что он губит свой талант, он позорит и ее на весь Алатырь, что ей уже отказали в одном доме (она давала уроки музыки купеческим детям, и только этим они и жили с Колониным), что это бы ладно, бог с ним, но так дальше жить невозможно, она не вынесет!.. И столько горя было в ее словах, что Степан, невольно все это слышащий из-за тонких перегородок во флигеле, готов был броситься на Колонина с кулаками. Но и Колонина самого, видно, трогали эти слова, он начинал каяться, падал перед ней на колени, плакал, называл Елену Николаевну ласково и нежно Еленушкой, Елей, а себя — недостойным мерзавцем, скотиной, но что теперь все, конец, он больше не будет, начнет работать! — и это тоже было так искренне, так убедительно, что Елена Николаевна начинала его утешать, ободрять, как малого ребенка.
— Если хочешь, давай уедем отсюда, — говорила она повеселевшим голосом.— Уедем в Нижний, в Казань; куда хочешь, начнем новую жизнь. Ты вспомни, вспомни, Алеша, как было все у нас чудесно, как ты работал, как ты счастлив был! Неужели ты все это забыл, Алеша? Ведь ничего еще не потеряно, Алеша, только наберись немножко мужества, ради себя, ради своего таланта, ради меня — я же всю жизнь свою тебе отдала, и неужели ты загубить все?
И Колонин, обнимая Елену Николаевну, уткнувшись головой в ее колени, плакал и бормотал покаянно:
— Правда, Еленушка, правда, давай уедем, начнем... начнем новую жизнь, ты поверь мне, Еля...
— Я тебе верю, Алеша, верю, ведь ты сильный, мужественный человек...
И вот после такого покаяния «сильный, мужественный» Колонин приходил на веранду — с непросохшими слезами в бороде, но с каким-то просветленным, добрым лицом, и весело говорил Степану:
— Ну, давай работать, живо! — и потирал, мял пальцы, чтобы унять дрожь. И сначала это ему удавалось, да и кисть словно бы придавала ему силы, и вот в один из таких моментов Колонин закончил голову «Параскевы». Но, видно, это стоило ему больших усилий — лоб покрывался испариной, лицо тускнело, кисть начинала дрожать, и сам он больше прислушивался к тому, что делает Елена Николаевна. Степан знал, что Колонин ждет, когда Елена Николаевна уйдет на свои уроки. И вот она уходила, заглянув на веранду, чтобы еще раз ободрить Колонина, радостно удивлялась, как хорошо получается, хотя ничего хорошего и не было еще. Как только шаги ее затихали, Колонин в изнеможении бросал кисть, падал на стул и сидел — бледный, жалкий, с темными, провалившимися глазами. Потом он поднимал виноватый взгляд на Степана и жалобно просил:
— Степа, сбегай к Филиппову, все у меня горит, я сейчас умру, не могу...
— Елена Николаевна не велела, — пытался возражать Степан.
— Ну, я немножко, самую чуточку, она не узнает! Сбегай, Степа!..
И если Степан упирался и дальше, Колонин вдруг взрывался, начинал грозить, что убьет, выгонит мошенника вон! Делать было нечего, надо было бежать к Филиппову, а Колонин утешал его вслед:
— Вот молодец, вот умница, придешь и порисуешь сам.
Выпив, Колонин делался добрее, разговорчивее, позволял Степану рисовать. Так под его наблюдением Степан закончил «Параскеву» — написал красный плащ, тонкую ее руку, поднятую для благословения.
— А что, — сказал уже изрядно захмелевший Колонин, — бла-го-родно, вьюнош, бла-городно, черт возьми, в тебе что-то есть, что-то есть, это я тебе говорю, я — Колонин! Понял, варвар? Но тебе надо учиться, иначе ни черта из тебя не будет, кроме богомаза.