И если его не обрывал Петр Андреевич, следовал такой откровенный и подробный рассказ, что у Степана краснели уши.
Никоныч, говоря, отправлял в нос все новые порции табаку, рассыпая себе на рубашку и на палитру с краской.
В первые дни они со стариком больше всего работали вдвоем. Ковалинский улаживал финансовые разногласия с настоятелем собора и старостой, но те упрямились, и Петр Андреевич безуспешно грозился поехать в Казань и жаловаться на них. Тогда настоятель со старостой начали придираться к их работе. Настоятель однажды даже пустился в дискуссию, указывая на только что написанного апостола.
— Что это у вас за апостол? Это не апостол, а какой-то мужик-голодранец!
Но Никоныч ответил ему вполне разумно и красноречиво:
— Кто же был, по-твоему, апостол Петр? Граф? Аль, может, князь?! Петр был простым мужиком! Иисус увидел его с братом, закидывающим сети в море, «ибо они были рыболовами».
— Мало ли кто кем был, важно, кто кем стал! — воскликнул настоятель с сознанием собственной важности.
Но Никоныч и тут нашелся:
— Ну, это уж и вовсе не от бога, а от полицейского участка. Если бы Петр ради фелони[3] пошел за Христом, а то ведь он пошел трудиться и страдать!
Настоятель вспыхнул, насупился, повернулся и, раскидывая полы рясы, быстро вышел вон. Староста погрозил Никонычу пальцем и выбежал следом.
После этого настоятель и староста ни разу не показывались в соборе, а Степана так поразила эта победа старика над важным и заносчивым настоятелем, что он без всякого зова помогал Никонычу дописывать лики на иконах, но просил, чтобы старик не говорил об этом Петру Андреевичу.
— Нет, не скажу. На кой ляд мне говорить об этом? Хозяин — он есть хозяин. Только вот не понимаю, из-за какой корысти ты так для него пыжишься? Хозяйских дел, сынок, никогда не переделаешь.
— Я, Никоныч, люблю рисовать, для меня нет занятия приятнее, — сказал Степан.
Старик с сомнением покачал головой:
— Не понимаю, чего тут приятного. Лучше займись молодой монашенкой. В твои годы я, брат, ощупал всех молодых монашек в Казанской губернии.
— Мне, Никоныч, кроме рисования, ничего не надо!
— Глуп ты еще, как я погляжу, — вполне серьезно сказал Никоныч. — Для художника женщина первое дело. Ты, может, думаешь, что станешь настоящим художником, если с утра до потемок будешь писать эти лики? Как бы не так!..
— А что надо?
— А жить надо, вот что! — молодо воскликнул Никоныч. — Душе волю дать, вот что! — И сунул щедрую щепоть табаку в широкую, как труба, ноздрю. — А-а-пчхи! — раздалось под сводами собора. — Вот, правду говорю, — подтвердил он сам себе.
— А вот ты жил, отчего же настоящим художником не сделался? — спросил Степан.
Никоныч как-то странно заволновался, задергал плечами и, пробормотав:
— Я — другое дело, особый тут сказ, — замолчал, насупился и принялся за толстую, осанистую фигуру святой Екатерины. И в таком необыкновенном молчании старик усердно трудился до вечера, до прихода Ковалинекого. А когда тот посмотрел на его работу и спросил, сам ли он это написал, старик даже обиделся:
— Кто же сделает за меня? Аль ты вовсе забыл, как я раньше-то писал?
— Ну, верю, верю, — торопливо сказал Ковалинский.
— Ну, раз веришь, так дал бы ты мне, Андреич, в счет моего заработка хотя бы полтинник, а то что-то поясницу заломило.
— Никаких полтинников, Никоныч. Как договорились, так и будет. А насчет поясницы ты мне брось, мы сюда приехали работать, а не редькой натираться, — строго проговорил Ковалинский и опять посмотрел на законченную икону. — Что-то не нравится мне твоя Екатерина...
И тут Никоныч обиделся всерьез, заругался бранными словами, плюнул под ноги и пошел вон.
Степану было жалко старика, и он подумал, что отдаст ему рубль, который имелся у него.
— Ты поменьше слушай этого старого болтуна, — сказал Ковалинский, — у него нет совести, он может наговорить тебе такое... Он жизнь свою разменял на всякие глупости и пустяки, а теперь вот ни дома, ни семьи и гол как сокол. Я ведь его пожалел и взял с собой, чтобы он с голоду в Казани не помер. Толку от него мало, а языком болтать горазд...
Но Ковалинский что-то недоговаривал, и Степан это чувствовал. Тайна старика еще больше заинтересовала Степана.
Они вышли из сумрачной прохлады собора на тихий закатный свет солнца. Где-то в конце улицы щелкнул кнутом пастух, слышалось мычание коров, возвращающихся с пастьбы, и зазывные голоса хозяек.
— Дочка! Дочка!.. — звучал близко особенно звонкий и сильный голос.