— Я не согласен, что ты его прогнал, — проговорил Степан, набравшись храбрости.
— А я в твоем согласии не нуждаюсь. Поступаю так, как того требует дело, — раздраженно ответил Ковалинский.
— Тогда прогони и меня,— сказал Степан и положил кисть на подставку, на которой стояла доска.
— Я никого не держу силой, уходи и ты, если тебе у меня не нравится! — Голос Ковалинского нервно задрожал. — Сегодня же поеду в Казань и привезу других мастеров. Я взял заказ и должен выполнить. У меня нет возможности потакать пьяницам!
Степан молча развязал фартук, бросил его на пол и вышел из собора. Тут он увидел Никоныча, который выходил из сторожки с котомкой за плечами.
— Пообедал бы сначала, — сказал ему Степан.
— Пусть сам хозяин подавится своим обедом! — зло крикнул старик, чтобы слышал Ковалинский в соборе.
Степан спустился по каменным ступеням и пошел рядом с Никонычем.
— Куда ты теперь пойдешь? — спросил он его.
— В Казань, куда мне больше идти. За два дня, может, доберусь, — проговорил старик невеселым голосом.
Они шли по улице. И встречные люди, как Степану казалось, с презрением узнают Никоныча. Но старик не обращал на них внимания. Внезапно он заулыбался.
— Вот и хорошо! Пусть теперь за меня долги отдает сам хозяин — я ведь рублей пять набрал, а может, и больше. Вот и ладно!..
Степан с изумлением смотрел на старика, на его улыбку, на беспечальную радость.
— Теперь бы вот на прощание разломить полбутылочку, идти-то бы веселее было. У тебя нет денег?
Степан молча продолжал смотреть на него. Давеча он плакал, стоя на коленях перед хозяином, божился именем Христа, что больше не будет пить, а теперь смеется, шутит и просит денег на выпивку!.. Как это все понять? Не прав ли в таком случае Ковалинский? Зачем он вмешался в ссору между хозяином и глупым стариком? От этих мыслей Степана пробудили с шумом пролетевшие над его головой скворцы. Они черной тучей опустились на жнивье и сразу же исчезли. Степан оглядел пустынное поле с темным леском вдали, серую казанскую дорогу с шагающим с котомкой человеком и повернул к городу.
Ковалинский работал. На лице его было какое-то яростное ожесточение, и кисть только мелькала. Он даже не взглянул на Степана.
Степан поднял с полу фартук, повязал за спиной тесемки и взял кисть.
До вечера они не сказали друг другу ни слова.
Когда в соборе стало темно, Степан вынес иконную доску на паперть и принялся писать здесь. Ковалинский остановился возле него. Он сказал мягко, спокойно, как прежде:
— Мне, признаться, Степан, не понравилось, что ты заступился за этого пьяницу. Он был, и его больше нет. А нам с тобой, может, придется еще долго работать вместе. Так стоит ли из-за каждого пустяка затевать ссору?
— Мне было его жалко, — сказал Степан. — Он заплакал...
— Никогда не верь слезам пьющего человека, Степан. Он где плачет, там и смеется. И словам не верь. Пьяница никогда не сдержит слова. Скажет тебе одно, а поступит наоборот. Ты еще слишком молод, и таких отпетых людей, как Никоныч, тебе не приходилось встречать. Да и всех не пережалеешь. А ежели станешь жалеть, то и сам останешься ни с чем. Жизнь, Степан, суровая штука, в ней нет места для жалости. Запомни, тебя никто не пожалеет. Тот же Никоныч первый пнет тебя, когда споткнешься. У людей закон таков: богатому поклоняются, на бедных плюют. Рассуди сам, кем быть лучше и удобнее...
Степан слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Да и о чем он мог спросить, чего он знает и понимает? В жизни он стремился лишь к одному — к рисованию. Других интересов у него никогда не было. Теперь он рисует. У него для этого есть все, что же еще нужно? Зачем так просто давеча сказал, что пусть и его прогонит Ковалинский, если прогонит Никоныча? Но для Никоныча рисование — ничто, и он легко ушел. А куда бы пошел Степан? Снова в железнодорожную мастерскую?.. Нет! Дело, которым он сейчас занимается, ни на что не променяет. Да и не так уж и неправ Ковалинский, а Никоныч не такой уж и несчастный...
Пришло время убирать леса — целый месяц после ухода Никоныча пролетел незаметно в ожесточенной и беспрерывной работе: Ковалинский не щадил пи себя, ни Степана. Но вот последняя икона святой Екатерины была написана, Ковалинский в изнеможении опустился на табуретку возле теплой печки и закрыл глаза. Он тихо, блаженно улыбался и так же тихо, не открывая глаз, сказал:
— Вот и все!..
Степан тоже измотался. Он уже не знал, не понимал, хорошо ли пишет, и работал последние дни как во сне.
Но собор заметно преображался — своды ярко голубели, по ним возносились ангелы, ехал на осле Христос к граду Иерусалиму, сопровождаемый толпами народа, архангел Михаил стоял в гордой воинственной позе, обнажив разящий меч, фарисей с мытарем входили в некий храм замолить свои тяжкие грехи и причаститься святыми... И все это сквозь жерди лесов сияло свежими красками, просилось, прорывалось наружу, на свободу. Но Степан уже ничего этого не видел — какое-то равнодушие ко всему на свете одолело его.