Но парни в простодушном изумлении стояли на своем:
— Чего там — никто не обратит! Как только увидят, сразу узнают!..
— Весь Арск обхохочется, — заявил другой, и опять захохотали:
— Ну, после узнают, ладно, лишь бы освящение прошло, — сказал Ковалинский.
— Право слово, и в зеркале они себя так не увидят, как на этой картине...
Они обещали никому об этом не говорить. Ковалинский дал им на водку, и парни ушли из собора прямо в трактир, хохоча по дороге.
Но дело открылось на другой же день — в собор явилось церковное начальство города во главе с казанским архиереем, приехавшим на освящение храма. И толпа была такая важная, такая строгая, что Степан затаился в углу и ждал. А солнце, как нарочно, ярким широким потоком лилось через окна, и фарисей с мытарем сияли во всей своей красе. Только сейчас, перед лицом грозных высших властей, Степан почувствовал истинную меру своей шалости и молил солнце, чтобы оно спряталось за тучу. Но солнце по-осеннему ярко и резко блистало в блеклой высокой синеве неба.
Начальство о чем-то одобрительно говорило в алтаре, но разобрать Степан не мог. Кажется, хвалили работу Ковалинского. Но вот из царских врат вышел архиерей — строгий толстолицый старик с маленькими глазками и белой, широкой, как лопата, бородой. За ним повалили толпой арские священники. Осматривали потолок, стены, иконостас, и арские поспешно кивали следом за одобрительным, но едва заметным кивком архиерея.
Но вот подошли к фарисею с мытарем. Напротив, на другом своде, был другой сюжет — неудавшееся осуждение грешницы Магдалины, и первым делом архиерей стал осматривать ее. Смотрел он долго, а вся его свита уже с каким-то страхом и недоумением озиралась на фарисея с мытарем. Настоятель со старостой стояли бледные, без кровинки в лице.
— Плотского, однако, многовато, — пробасил архиерей, взмахивая рукой на Магдалину. — Многовато, говорю, плотского... — И поскольку никто не поддакнул, он оборотился и, увидев странные лица своего притча, спросил: — Что такое?
— А вот глядим, — угодливо хихикнул кто-то в толпе.
— Ну и что?
Вместо ответа толпа расступилась, освобождая для глаз архиерея настоятеля и старосту. И тот, взглянув несколько раз то на роспись, то на бледных, растерянных «натурщиков», взревел вдруг грозно:
— Это кто посмел богохульствовать?!
— Недоглядел, батюшка, виноват, — забормотал Петр Андреевич, выступая вперед. — Недоглядел, сейчас перепишу...
— Кто, говорю, писал? — гремел архиерей.
— Мастер мой писал, молодой еще... Извини, батюшка, недоглядел, спешил...
— Где этот мастер?
Ковалинский оглянулся, но не увидел Степана и позвал:
— Степан!
Степан выступил из-за печки.
— Ты писал?
Степан стоял, не поднимая глаз.
— Богохульник! — загремел архиерей. — Как посмел, негодник? Да знаешь ли ты, к каким святыням допущен!..
— Извини, батюшка, немедленно перепишу, дозволь... — торопливо говорил Петр Андреевич. — Извини, спешили...
— И это твоя работа? — кричал во гневе архиерей, показывая на Магдалину. — Святотатец!..
— Перепишу, батюшка, перепишу...
— Переписать! Немедля! — распорядился архиерей и пошел прочь из собора. — А этого мастера — взять на контроль, — сказал он кому-то в дверях.
В соборе наступила угнетающая тишина. И вдруг в этой тишине прошептал, как больной, Ковалинский:
— Уйди с моих глаз...
Зиму Ковалинский и Степан прожили дома, выполняя мелкие и случайные заказы. Заказчиками чаще всего были приезжавшие по своим делам купцы, торгующие иконами. Сам Ковалинский не торговал иконами и считал это занятие ниже достоинства живописца. Они со Степаном писали, сидя за большим столом. По воскресеньям отдыхали. По праздникам Ковалинский вместе с женой иногда уходили в гости. Чаще всего они бывали у священника покровской церкви, живущего неподалеку от них. Гости приходили и к Ковалинским. Тот же поп со своей попадьей и еще учитель Ксениинской гимназии, в которую четыре года ходила Анюся.
Гости Ковалинского обычно весь вечер пили чай и играли в карты — «в дурачка». Играть в карты иногда приглашали и Степана. Степан не любил картежную игру за то, что надо было сидеть за столом в этой чинной компании, где особенно любили поговорить о воспитании детей и при этом почему-то поглядывали на него, Степана, так это ему казалось, будто все, что они так осуждают, относится к нему. И он сидел всегда насупившись, молчал, прятал под стол руки. Почему-то учитель с попом были настроены к нему враждебно, он чувствовал в их словах какие-то тайные уколы, скрытое издевательство, однако Варвара Сергеевна все умела обернуть в шутку, а всякое Степаново непреклонное намерение встать и уйти разрушала быстрым и нежным прикосновением.