— Ну, этот, который учитель! А поп сватом приходил. — И Фрося счастливо улыбалась, сияя своим толстым лицом.
— Перестань улыбаться! Убирайся!
Фрося испуганно попятилась, толкнула задом дверь и исчезла.
Степан бегал по мастерской из угла в угол. Он готов был все тут разнести в щепки, переколотить все иконы и доски. На глаза ему попался тот самый злосчастный рисунок, и он в один миг разодрал его на клочки.
Все! Он не может больше ни минуты находиться в этом доме. Пусть тут живет этот, со свинячьими глазами!.. Степан сорвал с вешалки пальто, схватил шанку и выбежал на улицу.
Мороз, к вечеру еще и с ветерком, не остудил Степана, не успокоил его намеренья уйти от Ковалинского. Он ходил по улицам в надежде встретить Яшку — он бы что-нибудь присоветовал. Но Яшка не попадался, да и прохожих на улицах стало к вечеру мало.
Степан направился домой — делать было нечего, не ночевать же на улице, да и ноги уже замерзли в тесных сапогах. Ничего, завтра он разыщет эту художественную школу, и Яшка что-нибудь присоветует!.. Завтра! А там...
Кто-то стоял на крыльце. Степана точно толкнуло. Анюся! В сумерках тревожно блестели ее большие глаза.
— Ты чего здесь? — недобро спросил Степан.
— А ты где ходишь? — тихо сказала девушка. — Я тебя жду...
— А чего меня ждать? Тебе надо жениха ждать, а не меня.
Помолчали.
— Значит, ты... ты... — горько сказала Анюся. На глазах у нее сверкнули слезы. — Ты... Ты обманщик!..
— Я-то?! — Степан даже задохнулся. — Я убью этого!..
— Правда? Ты из-за меня его убъешь?
— Из-за тебя. Из-за кого же еще, ведь он...
— Не говори, не надо, он больше не придет к нам, ну его, мы ему отказали.
— Ты не пойдешь за него замуж, нет?
— Нет. А скажи... Она замолчала. — Ты... ты... — Она не могла выговорить того слова, которое еще третьего дня так легко, так весело и просто слетело у нее с губ. Но и Степан уже не мог сказать вслух этого же самого слова, точно оно за эти три дня приобрело какой-то иной, не выговариваемый на человеческом языке смысл.
— Да, — сказал он. — А ты?..
— Да, — прошептала она, закрывая глаза и слыша совсем рядом частое теплое дыхание Степана.
К весне Ковалинский получил большой заказ на роспись церкви в селе Можаров Майдан. Это село находилось в Курмышском уезде Симбирской губернии. Работа и в самой Казани оказалась, и Степан втайне надеялся, что Петр Андреевич оставит его здесь, а сам поедет с нанятым мастером в Можаров Майдан. Степану казалось невозможным и дня прожить, не увидев Анюси. Но Ковалинский распорядился иначе — он сам решил остаться здесь, а Степана с иконником Соловецкого монастыря Дмитриевым послал в село.
Дмитриева звали Владимир Илларионович, а лет ему было много — около пятидесяти. А ростом маленький и сухой, как щепка. Волос на голове совсем мало — только на затылке да на висках, но и те сизые от седины.
Вечером, когда они легли на свои постели в мастерской, Дмитриев сказал:
— Ты, я замечаю, хозяину свой человек. Давно живешь у него?
— Да уж три года будет, — сказал Степан.
— Ну и как, хорошо?
— Ничего. А что?
— Да так, — сказал Дмитриев и замолчал. Он вообще говорил мало, а когда работал, постоянно курил трубку.
В Можаров Майдан Дмитриев и Степан выехали после пасхи, когда немного спал весенний паводок и по Волге стали ходить пароходы. Проводить их на пристань пришли Ковалинский и Анюся. Степану так и не удалось остаться с Анюсей наедине и проститься с ней пришлось только за руку. При отце он постеснялся ее поцеловать, как это у них уже повелось с того самого вечера.
— Что, жаль расставаться? — с усмешкой проговорил Дмитриев, когда пароход стал медленно отходить от дебаркадера.
А позднее, получше приглядевшись к Степану, к его работе, он так говорил Степану:
— Послушайся моего совета, не вешай себе на шею тяжелый камень. Истинному служителю живописи камень на шее ни к чему. Жена — камень на шее художника. Само собой разумеется, если хочешь на всю жизнь остаться иконником, то, пожалуй, лучше всего жениться. Хорошая жена может быть в этих заботах хорошей помощницей, потому что теперь иконы — это в основном торговля. Ну, ремесло, конечно. Но столько строится церквей, такой спрос на нашего брата, так уж какое тут искусство!.. Любой богомаз сходит за мастера. И женишься, вдвоем с папашей такими делами будете ворочать — он мужик в этих делах разворотистый... Но, впрочем, мне кажется, что иконы — не твое дело, я видел твои работы в мастерской. Хотя,— добавлял Дмитриев, помолчав, — бог его знает...
Степану хотелось, чтобы Дмитриев говорил и говорил — слушать его было тревожно и радостно, однако Владимир Илларионович так всякий раз обрывал свою речь: «Бог его знает...»