В сторожку зашли три старухи-нищенки. Они сложили свои мешки у двери на полу, сами прошли к лавке. Старик принес из сеней колотых дров. Степана он как будто не замечал. Потом старик сказал нищенкам:
— Подметите пол да печку затопите, воды скипятите — с горячей водой кусок легче в горло полезет. А я тут схожу по делу. — С порога он поглядел поверх очков на Степана. — А ты пока побудь, никуда не ходи.
Его не было довольно долго. Печка уже протопилась, вода вскипела, и нищенки развязали свои мешки. Чего там только не было! И куски калачей, и ломти ржаного хлеба, и куски пирогов! Господи, да в их доме у матери не бывало никогда таких хлебов. Правда, сегодня базарный день, подумал Степан. Ему было приятно, тепло, и он задремал.
Степана разбудил Иван. Он ткнул его в плечо и велел ему скорее надеть пиджак, который принес с собой. Рядом с ним, посмеиваясь, стоял старик. На столе горела свечка. Никакого Иисуса там уже не было видно. Наверно, нищенки стерли тряпкой уголь.
Степан, бросив злой взгляд на старика-сторожа, молча стал натягивать пиджак.
— Если не отведешь к иконописцу, сбегу, — проговорил он.
Брат ничего не сказал. Вместо него ответил старик:
— Отведет, завтра же отведет, к самому лучшему иконописцу в городе — Тылюдину. — И, видя, что мальчик не верит, ласково добавил: — Я уже сам у него был, договорился. Он тебя ждет.
Степан просунул один рукав и приостановился, ожидая, что скажет брат. Но брат молчал.
— Отведешь?
Иван сверкнул злыми глазами.
— Отведет, отведет, — поспешил заверить старик.— У парнишки талан есть, надо отвести.
Степан победно взглянул на брата. Но когда вышли из сторожки, Иван так двинул кулаком по спине, что Степан задохнулся.
— Я выбью из тебя эту дурь, ты у меня не будешь убегать из дома! Будешь меня позорить на весь город!..
Утром Степану приказали хорошенько «умыть рожу» и надеть чистую рубаху. Два раза не надо было повторять — через минуту он был готов.
— Посмотри, Иван, как брат-то наш торопится, — проговорила Вера. — Словно его на праздник позвали.
Иван промолчал. Он был хмур со вчерашнего.
Степан потянул с гвоздя новый пиджак.
— А вот пиджак оставь, — сказал Иван. — Истаскаенть зря. Надевай зипун.
— Знамо, зипун, — поддержала Вера. — Не в гости же, правда. У свиней убирать да дрова таскать и в зипуне добро. А то, думаешь, за так станут тебя держать?
Степан был сегодня так рад, что ему все равно в чем идти, главное — идти, его ждет настоящий иконописец. Он не слышал насмешки Веры. Он даже не видел сострадательного и жалеющего взгляда Петярки, прижавшегося к матери. Он и на улице ничего не замечал: ни промозглого, со снежной крупой, ветра с реки, ни людей, ни самого Ивана. Он забегал вперед и с разбегу катился по крепко застывшим лужам, разметая лаптями снег.
— Иди добром, — ворчал то и дело Иван. — Кому говорю?!
Они пришли на самую окраину — дальше были заметенные снегом огороды, кочковатый болотистый луг, кусты ракитника. Однако дома тут были новы, крепки. Дом иконописца оказался вторым от края, пятистенным, под железной зеленой крышей. Степан впервые видит такую крышу — зеленую, и благоговение и гордость охватывают его, — ведь и он тоже художник, ведь и он будет жить в этом доме под зеленой крышей.
А во дворе уже закатывалась хриплым лаем собака. Иван со Степаном остановились, боясь ступить на чистое крыльцо. Дверь отворилась, выглянул человек с черной бородкой, с прищуренным глазом. Иван сдернул с головы шапку и поклонился.
— А, это ты! — сказал человек приятным голосом и шире отворил дверь. — Ну, заходите, раз пришли.
Степан, во все глаза глядевший на иконописца, заметил, что волосы у него длинные, как у диакона, черные, с рыжеватым отливом. Но еще сильнее поразил его фартук, который был на человеке, — он был весь густо заляпан краской. Этой краски хватило бы на целую икону. Он вошел за Иваном в какую-то комнату, где сильно и густо пахло маслом, красками и сосновым деревом. У стены в ряд стола несколько икон. Степан перекрестился на них, но лишь потом заметил, что некоторые из этих икон еще не дорисованы. Он смутился, покраснел и спрятался за спину брата. Там он и услышал, как иконописец сказал веселым приятным голосом:
— Ну-с, где ты там, покажись!
Иван выдернул брата из-за спины.
— Вот...
— Так, так,— сказал художник, как-то странно щурясь и улыбаясь, оглядывая Степана с головы до ног. — Хочешь иконы рисовать?
— Хочу, — буркнул Степан, а художник отчего-то громко рассмеялся. Потом уже строже, без тени улыбки:
— Ладно, пусть поживет, там будет видно. — И, подумав с минуту, прибавил: — Если есть талант и желание, чему-нибудь да научится.
— Таланта у меня нету, но желание есть! — живо ответил Степан.
Тылюдин засмеялся.
Иван тоже не знал, что такое талант, но, должно быть, этим называется счастье, рассудил он и толкнул брата в бок.
— Молчи, дурак, — буркнул он. И уже громко, назидательно, скорей для хозяина, чем для Степана:
— Делай все, чего будут тебя заставлять, живи смирно, слушайся хозяев. — Потом низко поклонился, художник махнул ему рукой, и он вышел вон.
Степан остался один. Глаза его зверовато и жадно оглядывали комнату. На полу были сложены заготовки из досок — под иконы, догадался он. На стенах висели законченные иконы. На подоконниках двух широких окон, смотрящих на пойму, стояли баночки с красками, маслом, валялись кисти — большие и маленькие. В комнате остро пахло скипидаром и вареным маслом, и этот запах был до того сладок, до того приятен Степану, что ноздри у него раздувались от удовольствия. Это было то, о чем он мечтал уже давно, то, что казалось сказкой, зароненной в его душу когда-то давно-давно.
— Сними свой зипун, подними с пола шапку, повесь на гвоздь вон там в углу, — сказал хозяин. — А уже потом мы с тобой займемся делом. Брат тебе сказал, как меня зовут?
— Тылюдин, — смело ответил Степан.
— То — фамилия, а зовут меня — Василий Артемьевич.
«Василий Артемьевич, — повторил про себя Степан. — Василий Артемьевич...» Надо было запомнить это трудное имя.
Не менее трудное имя оказалось и у хозяйки дома — Евпраксия Яковлевна. Правда, после нескольких попыток выговорить это имя, чем вызвал ее веселый смех, она велела Степану называть себя попроще: тетей Парашей, а то, мол, язык сломаешь. Вообще она была женщина добрая, ласковая к Степану, часто расспрашивала его о Баевке, об отце и матери, и за одно это Степану было приятно помогать Евпраксии Яковлевне в ее хлопотах по дому.
Всякое утро его посылали к калашнику за свежим калачом к чаю, наказывая не брать «вечернего пёка», а просить свежего, сегодняшнего. Калашник жил по той же улице, что и Тылюдин, только на горе, и Степан резво бежал по раннеутреннему обжигающему морозу. В домах, за замерзшими окнами, уже теплились красноватые огоньки, из всех труб поднимались дымы в темно-синее остекленевшее небо, а вверху, там, где, окутанный морозным дымом, просыпался город, медленно бил благовестный соборный колокол. Степан взбегал на высокое крыльцо калашника, — уже лазорево оплавлялось звездное неоо за поймой, дергал за скобу, к которой липли пальцы, вскакивал в теплые сени, где уже хорошо, вкусно пахло свежими калачами.
— А, пришел эрзя́, тронуть нельзя! — рокотал огромный рыжебородый калашник в белом фартуке. Потом на полке, завешанной ситцевой занавеской, выбирал колобан порумянее, бросал его на запыленный мукой стол и длинным сверкающим ножом рассекал, сминая и плюща, надвое. Однако тут же обе половины опять поднимались, росли, словно вбирая в себя теплый, вкусный запах калашниковой избы. И вот уже Степан держит в руках мягкую, пушистую краюху. Тут два фунта с походцем — калашник еще никогда не ошибался.
— Мы уж Василию Артемичу уважим, — рокотал, как труба, калашник, провожая Степана до крыльца, боясь, видно, чтобы мальчишка что-нибудь не стянул в сенях. — Так и передай...