— Где сядем — на коней или в зыбку?
— Вай, Степа, разве девушкам хорошо сидеть на коне?
Карусель остановилась, веселые, довольные девушки и ребята сбегали по лесенке вниз, освобождая места. Степан с Дёлей уселись в зыбку. Карусель тронулась, пошла, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, и вот уже карусельная шарманка испустила скрипучую, повизгивающую мелодию.
— Вай, Степа, хорошо-то как! — прошептала Дёля, хватаясь за руку Степана.
— Хорошо, да!..
А внизу бесконечно летела пестрая человеческая толпа, летели деревья, подернутые редким, зеленым туманом весны, шло кругом солнечное голубое небо, и в этом просторе летели вместе со звуками шарманки и человеческие надежды на счастье. И так было хорошо Степану, что сердце подкатило к самому горлу и билось со сладостной силой, готовое вырваться на волю. Ветер трепал волосы, рубаху, и казалось, что это блаженство, это сбывшееся счастье уже не кончится никогда.
— Вай, Степа, и на крещение ни разу так не каталась!..
Но вот карусель замедлила бег, шарманка захрипела и смолкла. Карусель остановилась. Степан словно очнулся, поглядел кругом и засмеялся.
Потом они ходили по ярмарке, ели пряники, которые Степан покупал, пока не кончились деньги. Иногда они лукаво и смущенно посматривали друг на друга — в эту минуту они вспоминали родниковый бочажок у Бездны в зарослях ивняка.
Солнце уже давно перевалило за полдень, но они не замечали этого. Они разговорились. Степан в самых мелких подробностях рассказывал ей о своей жизни у Тылюдина и в доме брата, и — странно — в теперешнем его пересказе эта жизнь получалась удивительно хороша и интересна. В ней не было печали, не было обид и укоров, Тылюдин не говорил «Пошел!», а сноха Вера не попрекала куском хлеба. Точно так же и в рассказе Дёли не было долгих зимних дней, проведенных за прялкой, не было ненавистной картошки, страшных метелей, уныло воющих в печной трубе, не было горьких, отчаянных дум, а все было точно один сплошной веселый праздник.
Но вот переливисто зазвонили колокола, и Дёля спохватилась — ведь ее потеряли, ее, должно быть, давно ищет по всей ярмарке отец.
— Теперь он меня будет ругать!..
Степан проводил ее до телеги.
Кудажины остановились на опушке рядом с дорогой. Тут между деревьями стояли телеги с поднятыми связанными оглоблями, а у коновязей лошади. Все это было похоже на огромный цыганский табор.
А Кудажины уже собрались ехать, и отец в самом деле где-то искал Дёлю. На телеге же сидели дед и мать Дёли.
— Заблудилась... — сказала она виновато, покраснев. — Вот Нефедов Степа привел меня...
— Коли ума недостает, так хоть не ври, — сердито сказал дед. — Откуда Нефедов Степа знает, где мы остановились? Вот сейчас отец придет, он тебе покажет, как заблудилась!..
Степану показалось, что старик Кудаж за этот год еще болыше постарел, оттого он такой и сердитый стал.
— Научился, что ли, делать иконы? — спросил его старик.
— По-настоящему еще нет, но скоро научусь. Вот поучусь еще зиму, — храбро ответил ему Степан.
— Когда как следует научишься, то сделай и нам икону. А эту врунью скоро выдадим замуж, — добавил старик.
— А я не пойду замуж! — заторопилась Дёля, еще больше краснея и чуть не плача.
Степану почему-то вспомнилась сестра Ефимия. Она тоже всегда так отвечала, когда ей говорили о замужестве. Сердце у него заныло. Он посмотрел на Дёлю и подумал: «Знамо, выйдет и она. Замуж выходят все девушки...» Он опустил голову. День как-то сразу померк. Степан простился и побрел прочь. Перед ним неотступно стояло лицо Дёли, и сердце сжималось, хотелось плакать, хотелось даже побежать обратно — может быть, старик пошутил?..
Он подошел к дому брата. Отцовской телеги во дворе не было — уехали. Сердце заныло еще больнее.
— Посмотри, какие сапоги купили тебе с отцом, — сказал Иван. — Померь, не малы будут?
Петярка вытащил сапоги из-под кровати и подал Степану. Тот нехотя сел на порог разуваться. Из предпечья вышла Вера, на голове у нее красовался новый платок. Все улыбались, у всех было хорошее настроение.
— А наша правда, братик, сундуки в одночасье растащили! — сказала Вера. Какие сундуки? Ах, те самые...
У брата Степан жил до глубокой осени. С первыми холодами он собрал свой узелок и отправился к Тылюдину «писать иконы». На этот раз ни брат, ни сноха не возражали, что он взялся за новый пиджак. Промолчали и о сапогах. В узелке у него добра не густо — смена белья, полотенце и две истершиеся кисти. День он себе назначил сам — после Ивана Богослова, после братовых именин. Как раз выпал первый снег.
За все лето Степану ни разу не приходилось бывать на другом конце города, где жил Тылюдин, и он не знал, что там делается. А делались там большие дела! Конечно, Степан слышал, что через город Алатырь пройдет на Казань железная дорога, что дорога пройдет по окраине города, что сносят дома, которые мешают, но Степан никак не ожидал, что именно таким домом и будет дом Тылюдина. Он спустился с горы но привычной тропинке, по которой зимой бегал за калачом, и, к своему удивлению, увидел лишь земляные бугорки и ямы, где раньше стояли дома. Здесь теперь проходила ровная насыпь, приготовленная под укладку железнодорожного полотна. От дома Тылюдина не было и помину. Степан постоял немного у насыпи и медленно побрел обратно в гору. А вот дом калашника, его не тронули, он не помешал. И Степану пришла мысль зайти к нему и спросить, куда перенес свой дом Тылюдин. Степан поднялся на крыльцо и постучал, ожидая услышать басовитый голос: «А, пришел эрзя — тронуть нельзя». Но вместо калашника дверь отворила толстая женщина с широким, как белый калабан, лицом, оглядела Степана сонными глазками. Когда Степан объяснил, что ему надо, она таким же сонным ленивым голосом проворчала:
— Отсюда все свои дома ставят на Нижегородской. Может, и он там ставит. — И закрыла дверь.
Должно быть, это и есть жена калашника, думал Степан, бредя на Нижегородскую улицу. Странно, — ему было жалко отчего-то; что теперь по утрам он уже не будет бегать сюда за калачами, не услышит никогда басовитого, доброго, хлебного голоса. Но подобные первые потери в человеческой жизни не осознаются еще так остро, им не придается значения в надежде, что дальше все будет лучше, интересней, что это еще и вернется: ранние морозные утра, первый уголек зари, хруст снега под быстрыми молодыми ногами...
Крайние дома Нижегородской улицы тоже были под самой горой, но стояли редко, и новые поселенцы застраивали эти пустыри между домами. Дом Тылюдина стоял еще без крыши, но работа кипела, стучали топоры, звенели пилы, и сам Тылюдин вертелся среди плотников, придирчиво наблюдая за их работой. Степана он встретил с улыбкой.
— Помогать пришел? Это хорошо, молодец. А рисовать, брат, будем зимой, не раньше рождества. Хорошо, если до рождества войдем в дом... — И убежал, крича: — Мох ровней, ровней клади!..
Степан постоял, поглядел на груду зеленого железа, которое когда-то было крышей, и побрел прочь. Никто не окликнул его, не остановил.
День был хмурый. Небо застилали густые низкие тучи. В воздухе носился снег, ветер жестко шумел в голых тополях. Скоро опять зима. Какая длинная и тоскливая она кажется по сравнению с летом. Вот бы уехать куда-нибудь и не приезжать до самой весны, — ведь есть такие страны, где никогда не бывает холодной зимы, люди не знают, что такое снег. Счастливые люди! Когда Степан вырастет большой и научится хорошо рисовать, обязательно поедет в те чудесные страны. В теплой стране и дед Охон бы не замерз, жил бы до сего времени... Степан медленно шагал по длинной городской улице, размышляя о жизни в теплых странах. Он и не заметил, как оказался у моста через Суру. По холодной черной реке медленно плыла баржа, ее несло течением. Сейчас она доплывет до моста, который уже раздвинут. А на той стороне реки две подводы ждут... У брата, конечно, опять придется тесать, строгать, пилить. Иногда приходится мыть полы и топить печь, ведь Вера теперь нашла себе работу у попа — моет полы, стирает белье... Но Степану не по душе мыть пол, топить печь, нянчиться с маленьким Васькой...