Мысль отправиться сейчас же домой в Баевку пришла как-то внезапно, однако она оказалась как ясный солнечный луч, прорвавшийся сквозь эти плотные облака. Скорее бы только сводили мост!..
В Баевку Степан пришел в сумерках, в окошках домиков, которые показались особенно низки, уже желтели огоньки.
Дома его, конечно, не ждали. Марья всплеснула руками:
— Вай, Степа, бог с тобой, с чем явился? С добром или худом?
— Ни с тем, ни с другим, только самого себя притащил, — ответил Степан. Он очень устал. Он едва стоял на ногах.
Братишка Илька за год успел хорошо подняться, но за это время успел и отвыкнуть от Степана. Он сразу спрятался за мать. Дмитрий, как обычно, сидел на своем месте на конце стола, положив локти на стол. Он не удивился.
Он кивнул головой и тихо сказал:
— В баню собираемся, пойдем с нами, смой с себя городскую грязь...
Илька между тем осмелел, вышел из-за матери и стоял перед Степаном. Степан только сейчас догадался, что он ничего не принес с собой, никакого гостинца для братишки. Он достал с коника свой мешок, развязал его и вынул оттуда деревянного ангелочка. Илька с радостью схватил и сразу же хотел откусить, но это было дерево.
— Деревяшка... — проговорил он огорченно.
— Это тебе игрушка, а пряник принесу в другой раз, потерпи маленько.
Но Илька уточнил:
— До рождества? — Ему не хотелось долго ждать.
— Ну, может и так...
Марья спрашивала, как живет Иван, как ребята, здоровы ли. Степан отвечал на эти вопросы односложно и утвердительно: все хорошо, все ладом. С большим бы удовольствием он сейчас залез на полати, на свое старое место под потолком.
— Много тебе еще осталось учиться? — спросил отец.
— Много...
Помолчали. Степан чувствовал, что ответ такой не обрадовал ни оца, ни мать. Им бы но душе пришлось, если бы он сказал, что учение закончено. Но ученье ведь еще и не начиналось.
— Ну ладно, пойдем в баню, — сказал отец.
Нынешнюю осень отец работал в лесу. Впрочем, в лесу работали все баевские мужики, в том числе и Михал Назаров: кто валил деревья, кто возил сосновые кряжи к Алтышеву, кто пилил и тесал из этих кряжей шпалы — ведь железная дорога пройдет и здесь. И с ней, с этой чугункой, всем хватило работы. Да если бы не чугунка, неизвестно как и жили — ведь опять был неурожай, опять все в полях выгорело, хлеба нет, картошки в обрез, да и та мелкая, как горох...
Стал работать в лесу и Степан. Пока не установился зимний путь, ходили пешими в делянки валить лес и кряжевать, и поначалу Степана охватил азарт этой новой работы. Ранние поспешные вставания, густой утренний сумрак, нетронутая мягкая пороша по твердой застывшей дороге, дремучая тишина черного леса, когда из-за каждого дерева так и ждешь какого-нибудь лесного чуда!.. — все это будоражило отвыкшего от леса и от деревни Степана.
Но вот приходили в делянку. Небо было уже светло и высоко, великанскими свечками стояли золотые сосны, вздымая прибеленные снежком вершины, и будь его воля, Степан бы сел на свежий пенек и смотрел бы, смотрел на эту лесную красоту.
— Ну, с богом, — говорил отец, быстро крестясь, и брался за топор. И после того как он делал глубокую зарубку в комле, они начинали пилить, и длинная поперечная пила звонким пением оглашала притихший лес.
Но какая это была тяжкая работа! Без отдыха Степан мог пилить только первое дерево, а потом уже сил не хватало, пила вырывалась из рук, застревала, и отец начинал сердиться. И страшно было подумать, что впереди еще целый день, целый день!.. Он уже не видел ничего — ни леса, ни снега, ни неба, ни отца, а только эти острые зубья пилы, таскающиеся взад-вперед и выбрасывающие на лапти желтые опилки...
И как в такие минуты он завидовал Петярке Назарову, который, как он узнал, работал в кузнице в Алатыре! Как он завидовал и неутомимому Михалу Назарову, который и из лесу после целого дня работы топал легко, весело разговаривал с мужиками!.. Однажды они мылись с Михалом в бане. Жар придавил Степана к самому полу, а Михал на полке только крякал и хлестал себя веником, да еще просил плеснуть на каменку. Степан уже успел одеться в предбаннике, когда только Михал слез с полка и вышел отдышаться. От всего кирпично-красного Михала шел густой пар, шея толстая, багровая в свете масляной горелки, спина шире банной двери. Это был настоящий мужик, и трудно поверить, что Михал только на год старше Степана. И Степан даже оробел и, хоть бы что-то сказать, прогнать эту неприятную робость перед торжествующей мощью Михала, пробормотал первое, что пришло на ум:
— А ты, знать, не собираешься в город?..
— Чего потерял там? Мне и здесь хорошю, — пробасил Михал. — Женюсь вот, отделюсь от отца, чего еще надо, буду жить. Это уж вы с Петяркой болтайтесь, а мне что...
Может быть, эти твердые слова Михала придавили Степана еще больше, чем работа в лесу? — они не шли у него из головы, и зависть к Михаловой мощи вдруг перемешалась с ненавистью и к нему самому, и к этой однообразной, каторжной работе в лесу.
Но вот установился санный путь, и отец определил Степану работу полегче — возить лес на лошади из делянки к Алтышеву. Ехать надо было верст пять туда, да пять — обратно, и поскольку лошадь не хуже возчика знала дорогу, в эти праздные часы Степану стало думаться о том, почему он не такой, как Михал?! Но эти мысли скоро сменялись другими. Думалось, что Тылюдин уже поставил дом, что опять вознеслась зеленая крыша, что печки сложены, что Василий Артемьевич уже пишет иконы и время от времени поглядывает, сощурясь, в окошко — не идет ли Степан? И от этих фантазий сделается так одиноко, так горько, что слезы навертываются на глаза.
Однажды лошадь привезла его в делянку лежащим плашмя на дровнях. Отец бросил топор, побежал прямо по снегу — уж не замерз ли сын? Он рывком перевернул его на спину и увидел побледневшее лицо с закушенной губой, а из под крепко зажмурившихся век выдавилась слеза. У Дмитрия отлегло от сердца. Он все понял. Он не стал ни расспрашивать, ни утешать его. Он только сказал:
— Потерпи до рождества, уже неделя осталась, а там вместе поедем — я сам тебя отвезу в город...
Но к Тылюдину Степан все-таки опоздал. Дом уже и в самом деле стоял под зеленой крышей, и дым шел из трубы, и Евпраксия Яковлевна встретила его ласково, даже чаем хотела напоить, но что теперь Степану чай, если Василия Артемьевича нет дома?..
— Совсем немного ты его не захватил, — сокрушалась Евпраксия Яковлевна, видя, как расстроился, растерялся и огорчился мальчик. — Только неделя, как он уехал в Ардатовский уезд новую церковь расписывать!..
— Я туда пойду...
— Да и не знаю, как тебе быть. Он ведь взял себе помощника...
Степан стоял у порога. Снег потихоньку таял на лаптях, свертываясь капельками воды.
— А вспоминал Василий Артемьевич про тебя, вспоминал. Жалко, говорит, Степана нет...
Но лучше бы она не говорила про это!..
— Ну ничего, не печалься, к пасхе Василий Артемьевич приедет, тогда и приходи.
Он сказал едва слышно:
— Ладно, приду, — и толкнул дверь.
Степан бесцельно бродил по улицам города. Ему не хотелось возвращаться в дом брата. И не в Баевку же опять идти... Ноги принесли его на Венец. Ему вспомнилось, как он рассыпал тут землю...
День был будний, площадь была пуста, лавки затворены на железные засовы. Вот ларек Тылюдина, но он тоже на замке, хоть там ничего и нет. А это ларьки других иконописцев. Был бы день базарный, они бы тут все стояли, и Степан бы к кому-нибудь попросился в ученики. А теперь никого нет. Но ведь они где-то живут, у них есть дома, как и у Василия Артемьевича. Надо кого-нибудь спросить. Эта догадка ободрила Степана, а ободрившись, он вспомнил и о церковном одноруком стороже. Вот кто знает всех иконописцев! Ведь сказал же он, что самый лучший — Тылюдин, значит, знает и других. Пусть к кому-нибудь проводит, Степану теперь все равно. Решив так, Степан смело направился в сторожку. Над трубой сторожки вился дымок. Должно быть, старик варит картофельную похлебку.