Старик узнал Степана. Кажется, он и ничуть не удивился гостю.
— Опять сбежал от брата? — спросил он.
— Нет, не сбежал, — ответ Степан. — Чего мне бегать от него?
— Правда, на этот раз не убег, вижу, одет, обут, как полагается. Ну садись, отдохни с дороги, расскажи, куда путь держишь, какое счастье ищешь, от какой беды бегаешь!...
Степан рассказал старику про свою беду.
— Хе! — засмеялся старик. — Есть из-за чего убиваться. Тылюдин такой мастер в Алатыре не единственный. Пойди хоть к Иванцову. Человек он хороший, возьмет тебя в ученики. А то и вместе пойдем, я тебя похвалю.
— Правда, дедушка, пойдем, вдвоем лучше, — обрадовался Степан.
— Что ж, пойдем! — сказал старик.— Только сначала поедим, что бог послал, а там и пойдем.
Художник Иванцов жил на Цыганской улице в обыкновенном деревянном доме, который со всех сторон охватывал высокий плотный забор. За этим забором стоял такой гусиный гогот и кудахтанье, что Степан подумал, что старик ошибся.
— Любит птичек Ираклий Андронович, — сказал тихонько старик и потащил Степана в калитку. Во дворе, среди стада гусей и кур стоял человек в короткой татарской шубейке, в больших подшитых валенках, в рыжей шапке на одно ухо. Человек раскидывал горстями из железной миски мятую картошку прямо на гусей и кур. Стоял такой гогот, что старику пришлось кричать.
Иванцов окинул глазами Степана, почесал за ухом, отчего шапка сдвинулась еще больше, и сказал, тоже почти крича:
— Где он будет мне помогать? За столом или еще где?
Гуси уже собрали с утоптанного грязного снега картошку и успокаивались. Стало потише.
Старик стал объяснять, что «паренек может помогать в живописном деле», что прошлую зиму он был в учениках у Тылюдина... А Иванцов, казалось, и не слушал, он глядел на гусей и улыбался. При имени Тылюдина он подозрительно посмотрел на Степана.
— Не знаю, чему он у него мог научиться...
— Дак ведь што, Ираклий Андронович, парнишка по неведению попал к нему, знамо дело, попади в твои руки, куда бы лучше!..
— Ну, чего ты делать умеешь? — перебил старика Иванцов. — Левкасить умеешь?
Степан потупился. Правда, он видел, как это делал Тылюдин, но самому не приходилось. И он был уверен, что сумеет и сам левкасить, да язык не повернулся соврать.
— Видел, — пробормотал он. — Может, сумею.
— Я, парень, за свой век видел, как отливают колокола, но заставь меня, ничего не сделаю, — назидательно и важно сказал Иванцов. — Ты скажи мне, чего ты умеешь делать сам?
— Краску могу тереть, — живо ответил Степан.
— Ну, и то дело, — сказал Иванцов и опять стал смотреть на гусей, которые уже, поджимая красные лапы, тянулись в сарай.
— Признаться, помощник мне нужен, — проговорил Иванцов, кивая на гусей. И, помолчав, добавил: — Ну, а если в красках что-нибудь кумекаешь, сможешь отличить красную от белой, то пожалуй, бы мог тебя взять...
— Возьми, возьми, не покаешься! — живо подхватил старик.
— А отчего ты ушел от Тылюдина? — внезапно и строго спросил Иванцов.
Степан не успел открыть рот, как заговорил старик:
— Ираклий Андронович, посуди сам, какой художник Тылюдин? Разве ему с тобой сравниться?..
Иванцов утвердительно кивнул и важно насупился. Даже его рябое лицо разгладилось. Должно быть, таких лестных слов о себе он никогда не слышал, но теперь был уверен, что таково мнение всего города. Он был доволен.
— Как ты хочешь учиться — за деньги?
Степан не понял, посмотрел на старика.
— Я спрашиваю, есть у тебя деньги платить за учебу?
— Нету у меня денег, — сказал Степан, немало испугавшись.
— А, да ты кто будешь — чуваш? — быстро спросил Иванцов.
— Нету, я — эрзя, — сказал Степан.
— Ну, эрзя так эрзя, бог с тобой. Денег, значит, у тебя нет?
— Нету, нету.
— А как же ты думаешь учиться? За учение деньги платят учителю. Тылюдину-то платил?
— Нету, не платил. Я вода носил, дрова колол, чего хозяйка просил, все делал.
Иванцов усмехнулся.
— Ну, если хочешь, на этих условиях я могу тебя взять.
— Возьми, возьми, Ираклий Андронович, — вмешался старик, — смышленый парнишка, сам видишь!..
Иванцов махнул рукой, и старик замолчал. Он был доволен, что пристроил парнишку. Сорвал с головы шапку, поклонился Иванцову, а потом Степану сказал:
— Ну, оставайся с богом, — и пошел со двора.
Степан спит в кухне на топчане, возле печки, и каждое утро его будит Иванцова теща, женщина вредная и вечно злая. А по утрам она зла особенно, потому что любит выпить украдкой, и по утрам у нее болит голова. Спит она на печи, так что когда слезает или залезает туда, перебирается через Степанову постель и всякий раз норовит толкнуть его. Иногда по ночам, когда все спят, она слезает с печки и бродит по кухне, как ведьма, злобно чего-то бормочет, гремит посудой в шкафу, чего-то ищет.
А чуть начнет брезжить в замерзшем окошке, она уже пинает Степана:
— Будет дрыхнуть, не за то тебя поят и кормят, чтобы ты дрых день и ночь.
Степан слезает с топчана, шатаясь, идет к окну, садится на лавку, роняет голову на стол. Но и здесь теща настигает его, толкает в бок:
— У, ленивый пень, опять спит!..
Иной раз Степан огрызнется:
— Да чего мне делать в темной избе?!
Конечно, лучше молчать. Потому что на каждое слово Степана теща разражается такой руганью, что хоть беги из избы. Но куда побежишь?
Наконец в запечье начинают повизгивать поросята. Надо затапливать печь, идти с тяжелыми ведрами за водой на колодец. За водой он старается ходить как можно дольше. И хотя за это опять теща будет ругаться, но зато не заставит ворочать чугуны, мыть картошку, наставлять самовар. Да и поросята противно визжат. Кормить гусей куда приятнее, хотя радости тоже мало. Правда, гусей за зиму изрядно убавилось, остались только важные гусыни да племенные гуси, но зато они так и норовят долбануть в ногу.
Потом Степана кормят самого. Теща наливает в тарелку вчерашних щей и отрезает тонкий ломоть хлеба. И так бы все ничего было, да уж больно много она ворчит.
— Только и знаешь, что жрешь, а пользы никакой, за водой по часу ходишь.
Но Степан вроде бы и не слышит.
После завтрака, если его не посылают за чем-нибудь в лавку, Степан поскорей идет в заднюю комнату, где у хозяина мастерская. Здесь, правда, запах красок и масла перебивает запах птичьего помета, потому что везде — и по стенам, и на подоконниках — клетки с птичками. И стоит какой-нибудь хрипло засвистеть, как Иванцов тотчас бросает кисть, подходит к клетке, стоит, слушает, и блаженная улыбка все шире расходится по его рябому лицу. Он почесывает за ухом у себя и шепчет:
— Ах ты, демон, раздуй тебя горой!..
Рисует он мало, да и все одно и то же: Николу и Казанскую Богоматерь с младенцем Иисусом. У Казанской выпученные глаза, толстые щеки, и такое выражение, будто она что-то жует украдкой, а младенец, как-то странно прилепившийся к ней с боку, с толстым, как у Михала Назарова, лицом, как будто собирается плюнуть. Но удивительно Степану то, что не успеет еще икона просохнуть, как за ней приезжают заказчики. В основном это крестьяне из дальних деревень. И расплачиваются они с Иванцовым картошкой, зерном, шерстью. Степана разбирает смех, когда он видит, с каким благоговением принимают ражие, могучие мужики Казанскую, косятся на ее сердитый лик, как осторожно заворачивают в женин теплый платок, — чтобы, видно, не озябла в дороге. Впрочем, Степан знает, что в той избе, куда она приедет, вскоре закоптится, почернеет, толстые щеки потускнеют, сравняются в фоном, и будут видны только выпученные глаза с большими белками, отчего взгляд их сделается еще грознее...