— Птиц? — переспросил Иванцов. — Для забавы. Кто чем забавляется. Кто — рыбалкой, охотой, кто — вином, женщинами, хе-хе, а я вот — птичками.
— Тебе забава, а им клетка.
— Ну, клетка — не беда. Зато птичкам не надо заботиться ни о еде, ни о гнезде. Сиди да пой.
Стали ожидать. Время тянулось медленно. Роща понемногу просыпалась. Выглянуло и розовое солнце, брызнуло по стволам и листьям красноватым светом.
— Теперь замри!
Щебет птиц стал громче и разнообразнее. Птицы запорхали между кустов, перелетали с ветки на ветку, выглядывая на листьях гусениц. Однако лукавый корм возле силков и сеток, который приготовил для них Иванцов, они словно не замечали.
— Сейчас слетятся, — шептал он, и бечевка в его руке дрожала.
Он с удовольствием прислушивался к птичьим голосам, время от времени почесывал голову и тихо, блаженно улыбался.
Степан задремал, а когда солнышко пригрело, его сморил сон.
Но и сквозь сон он слышал, как поют птицы, как что-то молитвенно шепчет и вздыхает Иванцов. Наконец он толкнул Степана в бок.
— Чего, попало?
Иванцов сидел на траве, вытянув длинные ноги в сапогах, и чесал за ухом. Вид у него был вполне счастливый.
— Эх, ты, — сказал он, — такие песни продрых! Не будет, видно, из тебя ничего путного!..
— Почему?
— Да раз эка божья благодать на тебя нагоняет сон, чего ждать!.. Гляди и слушай, как мир-то ликует! А, чу! — И, подняв палец, склонил голову набок. — Видал, славочка-то как, а! Раздуй тебя горой!..
— А в силки не попалось, что ли?
— Ничего, завтра попадет. Давай, однако, домой собираться.
Опять Степан нагрузился сетками и клетками, опять шли через весь город, а по улицам уже сновал народ, гремели телеги по булыжным мостовым, по-летнему пекло солнце, а Иванцов торопил — ведь надо было уже гнать гусей к реке.
«Надо уходить от него, — думал Степан, едва поспешая за долговязым хозяином. — Сейчас приду, брошу все, соберу свои вещи и уйду... Сапоги не забыть...»
Но вот пришли на устланный перьями и гусиным пометом двор, и как-то не хватило духу ослушаться — погнал гогочущее стадо к реке. «Вечером уйду...» Но вечером так хотелось есть и спать, что отложил на завтра. Утром же опять тащил сетки и клетки в Духову рощу, шатаясь спросонок и засыпая на ходу...
И каждый день повторялось одно и то же, и желание уйти уже стало притупляться, глохнуть, а только хотелось спать, спать, спать. Но вот однажды вечером, когда пригнал стадо, вытащил вдруг из-под топчана своего сапоги, начал обуваться.
— Ты куда это? — спросила теща. — Садись ешь, налила вот тебе.
— Пойду, — сказал вяло Степан.
— Куда еще — пойду? Никуда не надо ходить. Садись, жри, пока дают.
— Не надо мне, совсем пойду.
— Как — совсем? Кто тебя отпускает?!
— В пастухи я к вам не нанимался.
— Ираклий! Ираклий! — завопила теща, словно ее собирались резать.
Появился в дверях хозяин.
— Гляди, уходит! — не переставала визжать она. — Вот тебе благодарность! Ты поил, кормил, делу учил, и вот как он тебя благодарит!..
— Уходишь? — тихо, угрюмо спросил Иванцов.
— Ухожу.
— К Тылюдину? Ну давай, иди, он тебя научит крыши красить.
Степан промолчал, связывая в узелок свое скудное имущество.
Иванцов отступил с порога. Губы его дергались, лицо как-то странно кривилось — не то от злости, не то от огорчения. Теша опять завопила, что вот какое мордовское охвостье, даже и спасибо не скажет!..
Степан только улыбнулся — это уже его не касалось, пусть себе говорит, что хочет.
— Замолчите, мамаша! — крикнул Иванцов надсадно. — Замолчите! — И затопал ногами, хотя теща испуганно таращилась на него и молчала. — Господи, как вы все ничтожны! — Плюнул себе под ноги и убежал в мастерскую, к новым чижам и дроздам, которые уже прыгали по клеткам.
Степан забрал узелок и пошел прочь.
— Ну что, Степан, куда путь держишь? — спросил старик. Он сидел на пороге своей сторожки, и закатное солнце блестело на стеклах очков, сползших на самый кончик носа.
— Ушел от Иванцова, ну его к черту, — сказал в сердцах Степан.
— Совсем ушел?
— Совсем. Пускай сам своих гусей пасет.
— А рисовать-то маленько хоть научил?
Степан пожал плечами. Старик подвинулся на пороге.
— Садись, посиди.
Степан сел, развязал узелок и подал старику картонку, где была нарисована с журнальной репродукции лунная ночь.
Старик откинул голову и долго смотрел на картонку сквозь очки.
— Это чего же, сам нарисовал?
— Сам.
— Ага... Это не наше ли болото?
— Нет, это с настоящей картины срисовано.
— А иконы писал?
— Нет, не давал он иконы писать, ну его к черту.
— Чего это ты расчертыхался? Нехорошо.
— Не везет мне в жизни, дедушка, чего делать...
— А ты господу помолись, скорей повезет.
— Я молился, а все равно толку нет.
— Какой ты скорый. Ты хочешь, чтобы тебе сразу после молитвы боженька и счастье дал?
— А сколько ждать надо?
— Про это Он знает, — сказал старик и поднял палец вверх. — Он, понял?
Вверху, в лучах заходящего солнца ярко и грозно блистали золотые купола собора. Черными стрелками высоко в небе скользили ласточки.
— А вот говорят, — сказал Степан, — на бога надейся, а сам не плошай. Это что значит?
— А это значит, что молись, да и дело не забывай, от дела не бегай, терпи, где прижимает, не ропчи, бога не гневи. А ты вот — убежал!.. Убежал — не сплошал, — добавил вдруг старик и улыбнулся. — Ну, куда мне теперь вести тебя, горе луковое?
— А вот есть такой Колонин, к нему отведи.
— Колонин? Чего-то не слыхал я про такого... А к Вижайкину не хочешь? Наш батюшка Симеон его почитает...
— Нету, не хочу. — Степан повесил голову. Можел быть, он забыл, как назвал этого художника Иванцов?..
— Не хочешь... А Колонина, правда, я чего-то среди наших богомазов не знаю, не слышал. Может, из новых какой...
Наверное, забыл. Но не идти же к Иванцову, да он и не скажет. Видно, одна дорога — к брату Ивану...
— А вот скажи, дедушка, как может человек пропадать?
— Пропадать человек, Степа, может от чего хошь. Много всяких незадач в жизни бывает, вот человек и заботится душой, и все у него из рук падает, и все-то ему не мило. Ну, в ту самую минуту черти-то его и укарауливают и искушают слабого человека, нашептывают на ухо всякие-то соблазны. Человек-то и поддается, как наш праотец Адам, слабый, прости господи, человек...
— Нет, дедушка, как у нас в Алатыре люди пропадают?
— А вот также и пропадают, через бесов. — Старик истово перекрестился на купола, уже потухшие, потемневшие.
— А чего они делают?
— Кто?
— Да бесы-то!
— А чего им делать, ясно чего — в кабаки слабых людей за руки водят, вот чего, а там рядом сидят да хихикают — им ведь любо глядеть, как люди душу свою пропивают, бога забывают.
— Может, и он так?..
— Кто?
— А Колонин... Иванцов сказал, что пропадает, а голова, говорит, светлая.
— Погодь, погодь, парень!.. Чего-то намедни городовой Митрофанов сказывал... Колонин, говоришь?.. Художник?
— Художник... — Степан не сводил горящих глаз со старика.
— Ну, ну, вроде так, так...
— А где его найти, дедушка, я к нему хочу.
— Да найти-то его, если такое дело, не трудно, да только чему ты у него научишься? Шел бы ты лучше в ученики к Михайле Алексеичу — первый у нас в Алатыре сапожник и знакомец мой хороший. Через год-другой и сам бы ты человеком стал у такого-то мастера. А то вздумал куда идти! Какому тебя делу пьяница научить может?
— Если плохо будет, я уйду! — стоял на своем Степан. Старик внимательно поглядел на него, удивляясь странной его настойчивости и какому-то болезненно-упрямому, злому блеску глаз мальчика. Он с осуждением покачал головой.
— А вот про бесов-то я тебе говорил, — сказал он холодно и отодвинулся от Степана, — не боишься бесов-то?