— В черту их!.. — воскликнул Степан. — Пойдем, дедушка, найдем Колонина!..
Но старик еще дальше отодвинулся от Степана.
— Вот что, парень, если хочешь, поди его и ищи по кабакам, а меня в это дело не путай. — И стал быстро креститься, невнятно шепча молитву.
— А где я его найду, скажи?
И, прервав молитву, старик быстро, чуждо сказал:
— А внизу на Симбирской, в кабаке Филиппова, где ему еще быть!..
Улица Симбирская в Алатыре считается главной. Здесь много хороших магазинов, трактиров, откуда сейчас слышится музыка, песни, смех, веселый говор сытых, довольных, богатых людей. Здесь то и дело проезжают коляски на резиновом ходу, а на козлах сидят толстые кучера.
Но чем дальше вниз, тем реже фонари, ниже дома, меньше праздного гуляющего люда. А трактир Филиппова — тот вообще в самом конце улицы, в полуподвале, с забранными решеткой грязными низкими окнами, с визжащей на блоке дверью.
Народу, как разглядел Степан сквозь грязные стекла, было мало — за большими деревянными столами под низким сводчатым потолком угрюмо и тихо сидели какие-то люди с черными, заросшими бородами лицами, в грязных косоворотках с распахнутыми воротами, и Степан догадался, что это «люди с чугунки». Где-то бренчала гитара — грубо и резко, и Степан перешел к другому окну, чтобы увидеть, кто играет. В глубине зала, под сводом, сидел, откинувшись на стену, человек с гитарой, в жилетке, в белой рубашке и как-то тупо и жутко глядел неподвижными большими глазами на пламя керосиновой лампы, висящей на стене. А напротив этого человека сидел, пьяно качаясь на стуле и закрыв глаза, другой — желтое лобастое лицо, светлая реденькая бородка, длинные редкие волосы, — он все качался, будто спал сидя, готовый в любой момент рухнуть на пол. И так Степану сделалось жалко этого человека, что схватился за прутки оконной решетки и шептал: «Не пади, не пади!..» Но человек упал — упал прямо лицом на стол. Полежав так, он стал подниматься, но руки беспомощно скользнули по столу, и он опять упал. А человек с гитарой все так же сидел и дергал струны, глядя на лампу. Подошел половой в грязном белом фартуке — здоровый толстомордый мужик, легко поднял за ворот бедного человека, вытащил из-за стола, легко поволок к двери. Завизжала дверь, и половой вытащил человека на улицу.
— Охладись маленько, — сказал он и посадил человека к стене. Через минуту он вернулся, нахлобучил пьяному на голову картуз.
— Па-корно бла...дарю, — пробормотал человек.
— Посиди, — сказал половой, — может, хозяйка придет за тобой. — И ушел, отряхивая фартук.
Степан тихонько приблизился к пьяному. Какая-то странная смесь из жалости и благоговения перед этим бедным человеком сжимала его сердце. Он опустился перед ним на корточки и робко спросил, словно боясь нарушить сон его:
— Ты Колонин?..
Пьяный дернулся головой, отчего картуз свалился с головы, и сказал:
— Так точно, ваше городовое высочество!
— Я не городовой...
— Да? Тогда пошел к черту! — И он опять безвольно уронил голову. Степан поднял картуз. Он держал картуз так крепко, словно его собирались отнять.
— Где ты живешь, я тебе помогу...
Но пьяный заявил, что пойдет сам. Он и в самом деле стал подниматься, однако ноги подгибались, и он опять съезжал на мостовую. Наконец он утвердился на ногах и отделился от стены, но его понесло, и если бы Степан не ухватил его, он бы упал на булыжную мостовую. Почувствовав твердую Степанову руку, пьяный тотчас смирился, не отталкивал его, а только все поминал черта.
Степан тащил его и улыбался. Как странно — старик-сторож тоже корил его этим словом!..
Кое-как доволоклись до Троицкой набережной, где жил Колонин. Должно быть, он уже маленько протрезвел, потому что шел потверже.
— А ты вообще-то кто такой? — спросил он, останавливаясь у каких-то высоких ворот. — Откуда взялся?
— Я... Степан Нефедов, — сказал Степан.— Я был в учениках у Иванцова — иконописца...
— У гусятника, что ли?
— У него, да теперь ушел.
— Угу, — сказал Колонин.— А здесь чего делаешь?
— В тебе хочу в ученики, — ответил, осмелев, Степан. — Возьми меня, я буду тебе все делать!..
— Ах ты, мошенник! — засмеялся Колонин, но смех его тут же перешел в тягучий кашель.
Потом Степан вел Колонина каким-то проулком, где на них лаяли из темноты собаки, потом они шли каким-то садом, и вот наконец мелькнул огонек в окне.
— Тс-с, — сказал Колонин, отстраняя Степана. — Это моя жена... Елена Николаевна...
На невысоком крылечке стояла, прислонившись к столбику, женщина — Степан увидел только длинное платье да смутно белел большой платок на плечах.
— Господи... — сказала женщина тихо и скорбно. — Когда это кончится?.. — И, отстранившись от столбика, ушла куда-то в дом. На мгновение только вырвался желтый свет лампы из открывшихся дверей, мелькнуло бледное молодое лицо, белая шаль на плечах, рука...
— Тс-с, — опять пьяно прохрипел Колонин и, хватаясь за крылечные перила, пошел в дом.
Степан остался один. Он сел на ступеньку, положил у ног свой узелок. Картуз Колонина он все еще держал в руках, не решаясь с ним расстаться.
Ночь была теплая, тихая, редкие звезды мерцали в бархатном темном небе, и Степан долго глядел на них, привалившись к теплому крылечному столбу...
Он проснулся от странного ощущения, что на него смотрят. Низкое солнце било прямо в глаза, деревья и трава блестели от росы, далеко внизу, над лугами, плавал редкий туман. Степан вспомнил, где он, и удивление сменилось страхом, что сейчас выйдет Колонин и прогонит его.
Он оглянулся. Вчерашняя женщина стояла в дверях. Это была она. Степан узнал ее. Он вскочил и, потупясь, боясь поднять глаза, стоял перед ней. Солнце пекло ему затылок.
— Это вы привели вчера Алексея Петровича? — спросила она, и голос ее был таким мягким, таким чудным, какого Степан еще никогда не слышал.
Степан кивнул.
— А...— начала было она, но вдруг смутилась: она решила, что этот парень ждет платы, что ждал всю ночь. — Ах, извините, извините, я сейчас!..
Через минуту она протягивала на белой узкой ладошке блестящий двугривенный.
Степан отрицательно замотал головой.
Женщина смутилась еще больше.
— Что же вы хотите?!
— Я не за деньги, — сказал Степан, быстро посмотрев на нее.
— За что же?
— Колонин обещал меня взять в учение.
— Колонин? В учение?.. — изумленно воскликнула женщина, и тут Степан вспомнил, что Колонин ведь ничего ему не обещал. Он готов был провалиться сквозь землю.
— Вот как!.. Ну что же, подождите...
Она ушла. Теперь она спросит у Колонина, а тот скажет, что ничего не обещал, что это, мол, мошенник, гони его. Степан сгорал от стыда, хотел бежать прочь — и не мог.
Женщина вернулась. Она сказала, что Алексей Петрович болен, но если он так сказал (при этом она пожала плечами), она не возражает. Но вдруг какая-то мысль озарила ее лицо.
— Как вас зовут? Вы откуда, чей? — спросила она изменившимся голосом, точно сама была рада Степану.
Степан воспрял духом и, запинаясь сначала, все ей рассказал: он из Баевки, был в учении у Тылюдина и Иванцова, а теперь хочет к Колонину, потому что он хороший художник и светлая голова.
— Кто это вам сказал? — с улыбкой спросила женщина. — Впрочем, когда-то это так и было...
Может быть, ей понравился точный и краткий ответ мальчика, или ее приятно тронули хорошие слова о муже, о котором так уже давно никто не говорил, или еще какая-то тайная мысль родилась у нее, — так или иначе, но судьба Степана была решена, и он водворился во флигель, в котором жили Колонины. В первую же минуту пребывания в этом доме он убедился, что Колонины — совершенно иные люди, чем Тылюдин, Иванцов да и все, кого он вообще успел узнать за свою жизнь. Степана приятно удивило, что у Колониных нет ни кур, ни гусей, нет и маленьких детей и ему не придется быть нянькой. Значит, он будет все время в мастерской, будет готовить краску, левкасить, смотреть, как рисует настоящий художник, «светлая голова». А то, что Колонин рисует лучше Тылюдина и Иванцова, Степан увидел сразу, как Елена Николаевна привела его на большую застекленную веранду: на мольберте стояла начатая икона («Параскева Пятница», как потом узнал Степан). Впрочем, была прописана только голова, но у Степана как-то странно затаилось дыхание при виде этого тонкого неземного лика с большими, умными и спокойными глазами, — он еще никогда не видел такого письма.