— Буду тебе очень признательна, — сказала Елена Николаевна. — Я скоро вернусь.
Но вернулась она не скоро. Степан успел и все тонкие дрова изрубить, и печку протопил, и лошадь напоил, и уже смеркаться стало, а Елена Николаевна все не приходила.
Что было делать Степану? — он ждал.
Наконец под окошками заскрипел снег под легкими быстрыми шагами.
— Ты здесь! — сказала Елена Николаевна, вбегая в комнату и быстро, часто дыша. — Как я рада!.. — Лицо ее разгорелось на холоде, глаза блестели. — Я задержалась и подумала, что ты уехал, а я так стала бояться этого дома, ужас! — Елена Николаевна говорила весело, радостно, и Степан подумал, что она была в больнице и ее любимый Колонин поправляется. Иначе чего ей радоваться? Но он теперь уже не спрашивал о Колонине.
— А тебя дома не потеряют? Не будут беспокоиться?
— Нет, не будут, — сказал Степан.
— Тогда давай пить чай! Знаешь, Степа, я как увидела, что лошадь стоит, так обрадовалась, так обрадовалась!.. Я ведь ужасная трусиха. А по вечерам так одной страшно, жуть! Ветер, холодно, мыши скребутся, — ну просто жить не хочется, такая тоска, такое одиночество!.. А тут иду и вижу — ты не уехал!.. Спасибо тебе, ты хороший мальчик...
Потом они пили чай, и Елена Николаевна налила ему в большую белую чашку. Однако ее веселость, ее радость скоро опять угасли, она молчала, о чем-то своем думая, и только ласково улыбалась, взглядывая на Степана.
Спать она постелила ему на его старое место — на узенькой кафельной лежанке, скользкой, как стекло. Она принесла ему большую подушку в белой наволочке, а когда он уже лежал, Елена Николаевна вошла к нему, спросила — удобно ли?
— Удобно, — сказал Степан, вытянувшись, как струна, готовая лопнуть от напряжения.
— Ну, спи спокойно. — Погладила его по голове. — Спи, мой мальчик...
У Степана от этого нежного прикосновения пресеклось дыхание, пропала усталость, отлетел сон, и почти до утра пролежал он с открытыми глазами. В голове его вертелись одни и те же назойливые мысли. Он, конечно, опять привезет ей дров, Елена Николаевна не будет жить в холодной избе. Когда он снова приедет к ней, она опять выйдет к нему навстречу с той же ласковой улыбкой. Он опять останется на целый день, изрубит все дрова, натаскает воды... Вечером она опять постелет ему, погладит по волосам и, низко склонившись, прошепчет: «Спи, мой мальчик...» А Колонин? — думал вдруг Степан. И, гоня жуткую, страшную надежду из сердца, он говорил себе, что Колонин поправится, не будет пить и они будут жить втроем, будут вместе с Колониным рисовать одну и ту же икону, а Елена Николаевна... Но вот опять куда-то пропадал Колонин, и опять Степан вез дрова, и Елена Николаевна опять склонялась к нему и шептала: «Мой мальчик...»
Уже тускло мутнело окно, когда он уснул, совершенно истерзанный воображением того, что будет, скоро будет!..
Но белый свет, свет дня, точно хороший доктор, лечит утомленные юные души, рассеивает в прах болезненно-яркие картины ночи, и они, как пепел ночных костров, отмечают только наши сокровенные пути.
Утром Степан напоил лошадь, запряг в дровни и, когда вошел проститься с Еленой Николаевной в дом, боялся поднять на нее глаза.
— Собрался уже? — спросила она.
Он кивнул головой.
— Не замерзнешь? Холодно очень, вон как окна застыли.
— Ничего, доеду.
— А то бы взял рукавицы.
Вязаные шерстяные варежки, которые Елена Николаевна ему подавала, были Колонина. Степан, поколебавшись, сказал:
— Нет, не надо, у меня есть.
— Ну, как знаешь. А за дрова тебе большое спасибо...
— Ты не жалей, я еще привезу.
Елена Николаевна засмеялась. Он понял, чему — он говорил ей «ты». Но говорить по-другому — выше его сил. Такой уж он уродился.
— А толстые дрова пускай кто-нибудь распилит и расколет тебе, — сказал он.
— Да, тут часто ходят под окнами с пилами и топорами, я попрошу.
— Ну, тогда я поеду...
Она вышла за ним на крыльцо.
— Степа!..
Он вскинул на нее глаза.
— Я не знаю, Степа, может быть, мне следует тебе заплатить... Ты не стесняйся, говори прямо, я заплачу...
У Степана язык словно прилип к небу, стоит и не может вымолвить слово, глазами бегает по ее шубке.
— Ты извини, я подумала...
— Зачем обижаешь меня, Елена... Николаевна? Разве я из-за денег...
Елена Николаевна смутилась. Она как-то неловко и смущенно обняла его и поцеловала в щеку.
Домой лошадь бежала прытко и весело. Степан окутался в чепан с головой и сидел спиной к ветру. Дорожные раскаты теперь его не волновали, и сани кидало на поворотах из стороны в сторону. На его щеке все горел поцелуй Елены Николаевны, и никакой мороз не мог его погасить. Он вытаскивал из рукавицы руку и трогал то место, куда поцеловала его Елена Николаевна. Когда он был маленький, его целовала сестра Фима — ведь Фима его очень любила. Теперь вот — Елена Николаевна, Еленушка. Значит, она его тоже любит! А иначе зачем бы ей целовать его? И недаром же она сказала вчера вечером «мой мальчик», а сегодня вот поцеловала на прощание. Конечно, она его любит! И ему бы надо поцеловать ее!.. И опять все мутилось в голове Степана. Нет, нет, он не будет ждать, пока истопит Елена Николаевна все дрова — ведь это же целый месяц ждать! Нет, он не выдержит. Да и чего ждать? Он завтра же сам пойдет в лес и нарубит один на целый воз и опять повезет Елене Николаевне! Повезет, а там будь что будет!..
Но тут он обогнал двух пешеходов — пожилую женщину и девочку. Они сошли с дороги и теперь стояли по колени в снегу.
Степан остановил лошадь. Женщина и девочка заторопились, побежали, подбирая полы своих худых тонких зипунишек, неуклюже залезли на дровни.
— Куда вам? — спросил Степан.
— Да алтышевские мы, сынок, алтышевские.
— А, это по пути, держитесь покрепче. — И лошадь опять резво побежала.
— Сбирать, наверное, ходили в город? — спросил Степан.
— Зачем же еще, сыночек, знамо, сбирать.
— Сама — ладно, а для чего водишь с собой девочку по такому холоду? Заморозишь, — сказал Степан рассудительно, словно большой.
— С ней, сыночек, лучше подают. Мне кусочек, а ей два...
— Много насбирали?
— Да где — много. Так. Теперь много не подают.
Там, где дороги расходились, он повернул лошадь на Алтышево. Лошадь нехотя затрусила, кося глазом на Степана — не ошибся ли он. Женщина тоже спросила, разве Степан алтышевский, что едет в их село?
— Я из Баевки, но мне надо заехать в Алтышево, там проживает мой дед по матери.
Женщина отвела от лица платок и внимательно посмотрела на Степана.
— Погоди, ты, чай, не внук Самара Ивана?
— Он самый!
— Вай! А я, парень, хорошо знаю твою мать, Самарину Марию. Мы с ней в девушках хорошими подругами были... Спасибо господу, что дал ей такого славного сына...
Домой Степан приехал далеко за полдень. Марья его встретила ойканьем и айканьем. — С ума сошел ты, Степан, два дня где-то держишь лошадь голодом. Смотри, как у нее впали бока.
— Почему где-то, я же ездил в город.
— За это время можно было дважды съездить.
Она помогла ему убрать лошадь, сама поставила в стойло, бросила большую охапку сена. Подошло и время расспросов — как поживает Иван, как растут ребятишки.
— Ивана я не видел, — сказал Степан.
— Его, знать, не оказалось дома? Что, он и не ночевал? — удивилась Марья.
Степан замялся. Нехорошо, конечно, обманывать мать. Ведь она все равно узнает, куда и кому он отвозил дрова...
— Я не был у Ивана.
— Постой, Степан, чего ты говоришь? Куда же ты ездил и где пробыл целых два дня? Кому отвез дрова?
— Дрова я отвез... Колонину, — сказал Степан. — Ведь я учился у них рисовать, они дали мне краски. Думаешь, краски ничего не стоят? Их так раздают, бесплатно? — И добавил, отводя глаза: — Краски дорогие, за них еще придется воз отвезти. — Степан поднял голову и смело посмотрел на мать. — А ты как думала?