Степан снова пожал плечами.
Конечно, все это наплела матери сноха Вера, но какое ему дело до всей той чепухи, которую собирает Вера на базаре? Правда, сначала, когда мать заговорила о «городских делах», Степан испугался, что мать ходила и к Елене Николаевне, но потом успокоился. И странно — воспоминание о Елене Николаевне, совсем еще недавно так сладко томившее его, было теперь спокойным, далеким, и только подумалось ему, что Колонин, верно, уже пришел из больницы, что у них есть дрова и в доме тепло...
— Ну, что же ты молчишь? — строго спросила мать, напричитавшись и горько поплакав. — Что матери скажешь?
— Мне нечего говорить, — отвечал Степан. — Ну, привез дрова, да и все, — ведь они дали мне краски.
— Ты мне глаза не замазывай красками, ты мне прямо говори!
— Да нечего мне говорить, все сказал, — огрызнулся Степан сердито.
— Ну ладно, вот придет в субботу отец, он с тобой поговорит! — пригрозила Марья. Ей было ясно, что сын сбивается с правильной дороги и что, если и дальше так пойдет, он добром не кончит и опозорит на весь свет их с отцом. И пока не поздно, что-то надо с ним делать. Но что? Ведь он уже не маленький, иных парней в эту пору уже и женят!..
Это была спасительная мысль.
И эту мысль Марья высказала в субботу вечером мужу, когда они улеглись спать. О другом она не заговаривала. Для чего расстраивать сердце Дмитрия, у него и без того полно забот. Пусть уж она сама одна прогорюет эти печали.
— Немного молод еще. Пусть годика два подождет, потом можно будет и оженить, — сказал ей Дмитрий. — Сейчас и свадьбу справить нечем, хлеба осталось мало, денег нет.
— А когда у нас было много хлеба и денег? И когда они будут?
— Может, когда-нибудь будут, — тихо сказал Дмитрий.
— До той поры Степан состарится. Да и не было бы беды какой — парень большой, — загадочно сказала Марья.
Дмитрий долго молчал, вздыхал.
— И невесты на примете нет...
— Невесты присмотреть недолго. Схожу к своим в Алтышево и поговорю, они кого-нибудь присоветуют — девок там много.
— Надобно подумать, — сказал Дмитрий.
Марья знала, что если он сказал: «Надобно подумать», то других слов от него не дождешься.
Раньше Степана редко удавалось отправить по воду, а нынче не ждет, когда Назаровы очистят прорубь, сам, чуть свет, хватает ведро и пешню и бежит на речку. И рада Марья, какой сын у нее стал!.. Чего ни скажи, мигом летит делать, даже красками редко занимается. Бывало, чертит всюду чем ни попало, а теперь и краски есть, и кисточки, а уж остывает, видно, парень. Ну да что — научился уже рисовать, чего еще надо. И хорошо — пускай теперь к дому привыкает, к крестьянским делам — скоро ведь и жену приведет!..
Но однажды Марья без всякой задней мысли спросила, чего это он как пойдет за водой, так никак его не дождешься, знать, прорубь очень сильно промерзает за ночь и приходится долго чистить?
Степан чего-то неопределенное пробормотал и тут же сбил разговор на другое. Марью это насторожило.
Но Степан!.. Степан и знать ничего не хотел сейчас, кроме Дёли. Его захлестнула и с головой накрыла волна каких-то новых, лихорадочно-тревожных чувств. Он видел, как Дёля повзрослела, она будто убежала куда-то далеко вперед, а он безнадежно отстал. Но Степан ощущал и свою власть над ней, и это давало ему непонятную радость: зло и нежность одинаково были в ней. И как он ликовал, когда спрашивал Дёлю, почему она не выйдет на улицу вечером? Знать, боится своей свекрови? Она дергала плечом и хмурилась — ничего она не боится! «И мужа?» — мстительно выговаривал Степан это тяжелое, непривычное слово.
— Никого я не боюсь!
— Врешь! — выкрикивал Степан и, затая дыхание, ждал каких-то сокровенных признаний Дёли.
Однажды Дёля пришла на прорубь тихой и печальной. Глаза у нее были зареванные, лицо распухло от ночных слез. Степан что-то спросил, и она с такой надсадой сказала:
— Не надо, Степа, ничего не надо, молчи, — что он не посмел расспрашивать ни о чем.
Она сама наполнила ведра, поспешно зацепила их на коромысло и быстро пошла по тропе вверх. Степан смотрел ей вслед с недоумением и растерянностью. Может быть, Михал бил ее? Может быть, нечего тут разводить разговоры, а запрячь лошадь, посадить Дёлю в сани и увезти ее. Ведь она не любит своего проклятого мужа, а любит его, Степана. Так чего еще ждать и длить мучения?
Когда он поднялся на берег, на крыльце увидел мать. Она провожала внимательным взглядом Дёлю, которая уже подходила к своей избе.
Марья встретила сына словами:
— Ты сегодня почему-то недолго пробыл у проруби?
Степану всегда казалось, что мать умеет по глазам и по выражению лица читать его мысли. От нее никогда ничего нельзя скрыть. Она всегда обо всем знает и догадывается. Вот и теперь Степан невольно покраснел, будто его поймали на воровстве.
Какая-то мрачная туча с угнетающей тревожной тишиной повисла над маленькой Баевкой. Или эта туча была только в сердце Степана? Но нет, как-то все переменилось в деревне: за водой и за сеном в сарай теперь ходила сама Пракся, рубить дрова выходил старик Назар, мать не ходила на беседы ни к Кудажам, ни к Назаровым. Все будто что-то ждали. Чего? Может быть, субботы, когда в деревню придут мужики — и Дмитрий, и Михал?.. Степан понимал, что он нарушил мирный покой деревни, но разве он виноват?..
Днем он терпеливо сидел дома, глядел в окно. Вечером выходил к бело застывшей Бездне, глядел на черный лес на той стороне, на высокие звезды. Стоял, пока не застывали ноги. Брел обратно. Желтели огоньки у Кудажей, у Назаровых. Лаяла собака... Где Дёля? Почему не видно ее? Не заболела ли?.. Кто-то шел по тропе от Кудажей. Пракся? Нет...
— Дёля!
— Вай, Степа, как ты меня напугал. Чего бродишь один в темноте?
— Тебя ищу, Дёля. Потерял я тебя, вот теперь и ищу, никак не могу найти.
Она стояла перед ним, засунув руки в рукава.
— Надо было, Степа, искать меня, когда я была девушкой. Теперь оставь меня, не ходи, не разрывай мое сердце, — заговорила она не сразу. — Девушкой я бы пошла за тобой, куда бы ни позвал, ни мать, ни отца бы не послушалась... А теперь, теперь... поздно.
В ее голосе слышалась мольба и в то же время звучала какая-то неопределенная растерянность, неуверенность в в правоте своих слов. Степан взял ее за руки. Она их не отняла.
— Ты думаешь, мне легко смотреть, как ты мучаешься? Мое сердце тоже разрывается.
— Тебе чего мучиться, взял да и уехал. Ведь жил ты в городе, уезжай и сейчас... Пусти меня, мне надо идти, — сказала она, силясь вырвать руки.
— Дёля, мне надо поговорить с тобой, последний раз, Дёля!..
— Холодно, пусти, — чуждо сказала она.
— Зайдем в винокурню, там тепло.
— Что ты говоришь, Степа! Бог с тобой!.. Что подумают обо мне?..
— Ну и пусть думают, что хотят! Я тебя так давно не видел, я думал, ты заболела.
— Я все дни живу у своих и ночевать хотела там, да отец прогнал, — сказала Дёля, и слезы навернулись у нее на глазах.
— Ну вот и пойдем, твоя свекровь подумает, что ты все еще у своих, — проговорил Степан и решительно потянул ее к большой общественной винокурне — тут гнали самогон к праздникам.
Дёля только и сумела сказать:
— Вай, Степа, погубишь ты меня...
Он по ее рукам чувствовал, как она вся дрожит от страха. Дрожит, а все-таки идет за ним. Он плечом надавил на дверь, не отпуская ее руки, боясь, что она убежит от него. Она, может быть, и убежала бы, но как-то вся вдруг обессилела, сделалась безвольной и покорной. Степан нащупал широкую лавку у стены, усадил ее и сам сел рядом. В избушке было тепло и темно, точно в погребе. Пахло прогорклым вонючим самогоном, который давно уже своим запахом пропитал прокопченные бревенчатые стены. Маленькое оконце, почти доверху занесенное снаружи снегом, не пропускало света. Степан обнял Дёлю. Она положила ему на плечо голову и заплакала в голос.