Степан растерялся.
— У меня нет никакого паспорта.
— Нет, так встань куда-нибудь в сторону и не мозоль мне глаза. Разберусь с этими, потом с тобой.
Степан весь сжался. Правду говорил давешний мужик... Где же он? А, вон у двери стоит! И Степан поглядел на знакомого мужика как на своего родственника. Теперь он раскаивался, что отказался. Однако мужик все понял и тихонько подвинулся к Степану.
— Ну, что? Понял теперь? — прошептал он.
— Ладно, — тихо ответил Степан, — согласен...
Он едва стоял на ногах. Голова кружилась, хотелось есть, пить, хотелось на волю.
Мужик тихонечко подвинулся к старосте и зашептал что-то ему на ухо. Тот сделал было озадаченное лицо, поглядел на Степана и утвердительно кивнул.
Казалось, судьба его решена, можно идти, однако мужик стоял рядом и не трогался. Все так же стоял и староста, время от времени поглядывая на станового. Степан понял, что староста выжидает подходящий момент. И правда, как только становой успокоился, зевнул широко и расстегнул пуговицы на суконном мундире, староста сказал:
— Господин становой, вели отпустить этого паренька, один наш состоятельный мужик хочет взять его на поруки. Мы его вчера схватили по горячке без надобности, он тут стекла вставлял. — Староста говорил быстро, с почтительным поклоном.
Пристав внимательно посмотрел на Степана, пожевал кончик отвисшего уса. Он устал быть злым, он отдохнул с дороги, успокоился, да и убедился, что Степан — не студент.
— Я что-то не очень доверяю этим бродячим стекольщикам, — сказал он для важности. — Как они ни побывают в деревне, за ними обязательно остается какой-нибудь след. Они ничем не лучше конокрадов-цыган. За ними смотреть да смотреть надо! — И ему самому было приятно от своих умных поучений и знания людей.
— Будем смотреть, господин становой, — сказал староста очень старательно, как хороший ученик.
— Ну так пускай забирает, коли хочет навязать себе на шею бродягу, — заключил становой.
Староста махнул рукой — убирайся, мол, поживее.
Степан пошел было, но мужик, взявший его, задержал и велел взять ящик.
— А что там еще брякает? — грозно спросил становой, услышав подозрительный стук.
— Это банки с красками, — сказал Степан.
— Зачем тебе краски?
— Иконы пишу.
— Ты что, художник? — нахмурился становой.
— Иконы пишу.
Староста и мужик растерянно переглянулись и уставились на пристава, ожидая почему-то вспышки гнева за это сокрытие. И они готовы были божиться, что и сами этого не знали.
— Ладно, — махнул становой, — ступай, да только смотри у меня, сукин сын!..
Мужик вытащил Степана из избы с глаз грозного начальства и так не отпускал его руки до самого своего дома.
Село это, как сказал мужик по дороге, называемое Сутяжным, очень большое и богатое, и конокрады его боятся, но оно и тянет их, как мух на мед.
— Ну, теперь опять будет спокойно, — заключил он рассказ свой.
Жил он в центре села, недалеко от церкви. Его пятистенный дом, крытый железом, стоял немного в отступе от порядка, окруженный большим плодовым садом. Мимо дома проходил широкий проулок. Въезд во двор был с этого проулка, через створчатые ворота. Рядом с воротами находилась калитка. Сбоку двора стоял большой амбар с широкой, окованной железом, дверью, над которой нависал тесовый козырек, придерживаемый двумя столбами. Как после узнал Степан, в этом амбаре располагалась лавка хозяина. Он торговал солью, сушеной рыбой, керосином, кренделями и всякой прочей мелочью. А семья у него была «бабья», как он сам сказал — жена и трое дочерей. Самому хозяину лет было около пятидесяти.
Так Степан обрел еще одно пристанище и еще одного хозяина, который был тоже Степан — Степан Федорович.
— А хозяйку зови Марьей Семеновной, — сказал он, указывая на дородную женщину, вышедшую на крыльцо.
Вслед за хозяйкой из дому на широкое крыльцо выбежали поглядеть на нового работника три девушки. Это были дочери Степана Федоровича, но как их звать, он не сказал.
Самой младшей было лет пятнадцать — живая, востроглазая, она, завидев Степана, с веселым ужасом закричала:
— Конокрад! Конокрад!
— Цыц! — крикнул отец. — Это хороший парень, и звать его Степан. — И взглянул на старшую дочь, стоявшую за спиной матери. Это была высокая и худая девушка лет двадцати пяти, с большеносым длинным лицом. Глаза ее, какие-то неподвижные и тусклые, равнодушно глядели поверх Степана. Зато средняя дочь, которую, как потом оказалось, звали Дарьей, была на удивление краснощека, с черными большими смеющимися глазами, с толстой черной косой.
— Поди топи баню, — приказал хозяин. — Сегодня это одно твое дело, а все остальное — завтра.
Работы в крестьянском хозяйстве известные, но Степану они и дома были хуже каторги. Но теперь деваться было некуда. Хуже всего — вставать надо было рано, до восхода солнца.
Спал он во дворе, в сарае. Вся полевая работа лежала на нем. Хозяин показал ему, где его земли, и больше ни разу не заглядывал в поле, поручив все распоряжения хозяйке. Сам он по своим торговым делам часто ездил на базары — в Алатырь, Ардатов, Порецкое, Талызино. Иногда эти поездки выходили по целым неделям. Здесь же, дома, в своей лавке, торговлей занималась жена. Дочерей в лавку одних не пускали. Они занимались домашними делами и помогали Степану по двору. Скотины у них не так много: две лошади, корова, телка годовая и неполный десяток овец. На одной лошади хозяин разъезжал по базарам, на другой работал Степан. В поле он выезжал рано, до завтрака. Позднее Акулина, старшая дочь хозяев, ему приносила завтрак и заодно обед. Пока он сидел у телеги и закусывал, Акулина пахала. Кормили его хорошо — щи, пшенная каша, молоко,— ешь сколько хочешь. В другом же хозяева были очень скупы: не урони с телеги соломинку, не потеряй зернышка. На сельском поле у хозяина земли было мало — надел на одну душу, однако он арендовал землю у помещиков. Довольно большой участок десятин в шесть-семь был по реке Мене, в десяти верстах от Сутяжного. И когда пришло время там пахать, Степан поехал вместе с Акулиной. Они пахали пар под озимые. На берегу Мени у хозяина стояла большая плетневая рига, куда складывали снопы и где можно было спрятаться от дождя. Акулина готовила еду, иногда пахала, заменяя Степана. Она, как казалось, была безропотным существом и могла ходить за плугом целый день, если Степан ее не останавливал.
Плугом пахать все же лучше, чем сохой. Степана мучила не сама пахота, а то, что надо вставать рано. Это было хуже всего. Он уговорился с Акулиной, чтобы она по утрам не будила его, сама пусть запрягает лошадь и начинает пахоту, зато потом целый день он согласен ходить за плугом бессменно. Акулине все едино, когда пахать. Степан быстро распознал покорную безотказность девушки и с каждым днем все больше удлинял часы своего отдыха. К концу первой недели он уже частенько в праздном безделии бродил по берегу Мени, купался, возился с глиной, которую он обнаружил здесь. Слепил как-то человеческую голову, показал Акулине. Та безразлично посмотрела на его работу и ничего не сказала.
— Не нравится тебе? — спросил Степан.
— Чего в глине может понравиться? — ответила Акулина.
— Ты смотри не на глину, а на голову.
— Голова-то ведь из глины, — тупо отвечала она и глядела куда-то мимо Степана.
— Давай я тебя вылеплю! — сказал Степан.
— Ворон пугать, что ли?
Работая с ней бок о бок, Степан как-то не приглядывался к ней, не замечал ее лица. Да она всегда отворачивалась. А теперь, поглядев на нее, он увидел, что ее угреватое и носатое лицо и в самом деле некрасиво до того, что долго как-то и нехорошо было смотреть. Да и эти неподвижные большие глаза, в которых застыло навеки какое-то глубокое горе.
— Почему ты, Акулина, всегда такая грустная? — спросил он.
Она быстро отвернулась, встала и ушла — прямая и длинная, и вся будто деревянная.