— Интересно, где ты пропадал целое лето? — спросил Иван.
— Побродил кое-где...
— А сапоги?
— Сапоги износились, чего их было тащить домой...
— Голенища, думаю, не износились, их бы принес. Из них Петярке собрали бы сапоги, — проворчал Иван. — Если станешь так раскидываться, у тебя никогда ничего не будет.
Семья у Ивана прибавилась — Вера родила третьего сына. Сам же Иван освоил новую профессию — теперь он кочегар на паровозе. Однако нужда в доме прежняя, и брат не думает откладывать разговор о Степановом хлебе.
Но Степан не собирается оставаться в Алатыре — он поедет в Казань.
— А паспорт есть у тебя? — спрашивает Иван.
— Нет, паспорта нет.
— Эх ты, Казань! — дразнит Иван. — Надо выправить паспорт, а потом купить портки, а в таких тебя в Казань не пустят.
Вот это Степана огорчило пуще всего. Но ведь не только штаны нужны, а и пиджак новый, и сапоги, — куда же в этих разбитых лаптях?.. Конечно, у Степана есть четыре рубля, но он их бережет пуще глаза — они нужны на билет до Казани. На пиджак и сапоги их все равно не хватит. Степан подумывал сначала попросить у брата денег в долг, но вскоре понял, что надежды его напрасны. Впрочем, и подходящей минуты не оказывалось. С работы Иван приходил уставший и раздраженный. Да и страшно было на него глядеть, не только о деньгах говорить: лицо черное, как чугун, только белеют зубы и белки глаз. Вера к его приходу нагревала воду, в предпечье помогала ему вымыться. Потом Иван садился за стол, и Вера выставляла в полуштофной бутылке вина. Если вдруг вина не оказывалось, Иван мрачнел и по первому поводу затевал дикую брань. Но стоило ему выпить стаканчик, он делался добрым, брал на колени Васю и начинал потешаться над тем, как Степан сбежал от невесты.
— В жизни, видно, не придется попить дарового вина! — шутил он. Все другие разговоры Ивана тоже сводились к вину. Степан на досуге сделал прялку, и брат уже «переводил» ее на вино: прялка, мол, не нужна, прясть некому, а если на базар отнести, на бутылку вина дадут.
Степану скучно и досадно было слушать эти рассуждения.
И какие уж тут могут быть серьезные разговоры о деньгах на одежду!.. Пришлось обратиться с просьбой к снохе:
— Надо бы мне что-нибудь купить из одежды. Может, дашь десяток рублей? Я бы вернул при первой возможности?
— Откуда у меня такие деньги?! — испугалась сноха. — Что ты, Степа, бог с тобой!.. Да и куда ты поедешь на зиму глядя? Дождись лета, летом можешь опять походить. Нанялся бы ты куда-нибудь на работу, что ли, чего так-то болтаться? Знамо, разве человеку можно сидеть без дела, ведь есть надобно каждый день!..
— Никуда не буду наниматься, уеду в Казань! — вспыхнул Степан. — Если уж не хочешь дать денег, то дай братин старый пиджак и старые сапоги.
— На что годятся старые сапоги, все развалились...
— Я их подошью,— настаивал Степан.
— Вай, уж не знаю, что с тобой делать, узнает Иван, со свету меня сживет. Видишь, каким стал твой брат, слова ему не скажи...
Это, конечно, была истинная правда — Иван сильно переменился. Раньше он был мягким и внимательным человеком, и Степан хорошо помнит и первые сапоги, и ту чудную минуту у осенней Суры!.. Тогда Иван не пил вина, не курил табак, не ругался матерными словами. Да и не только один Иван переменился — Степан уже немало походил, немало видел людей, похожих на брата.
— Жизнь меняется, меняются и люди, — сказал он на горькие сетования Веры. — Раньше люди имели дело с деревом и соломой, а дерево и солома — мягкие. Теперь имеют дело с железом. Железо — вещь твердая...
И Вере это показалось убедительным. Она смиренно вздохнула и сказала:
— Подшей сапоги-то, проходишь в них сколько-нибудь, пока не купишь новые. Да смотри, кабы брат не заметил, а то достанется нам обоим...
Степан дня два провозился с сапогами, тая свою работу от брата. Сноха за это же время кое-как залатала старый пиджак, который служил Петярке на печи одеялом. Вместо него Степан оставил свой.
И вот однажды вечером, когда Иван ушел на работу, Степан собрался в дорогу. Ни от Веры, ни от Петярки, которому было уже лет десять, он не таился и обещал написать письмо из Казани.
Вера и Петярка проводили его за ворота.
— Остался бы... — сказала Вера жалостливо.
— Ничего, — буркнул Степан, — пойду. — И поспешно зашагал прочь, потому что самому вдруг показалось страшно уезжать в далекую и чужую Казань.
— Пойду, — повторил он сам себе для бодрости и поддержки, уже шагая по темной улице.
Впрочем, иной дороги у него уже не было, и никакая сила не могла удержать его здесь, в Алатыре. Что-то в нем самом было сильнее и этой темной осенней алатырской ночи, и неизвестности будущей казанской жизни, и нищеты, которая, правда, не тяготила его, но только спутывала ноги и мешала. Теперь он переступил и ее, и билет, который получил в вокзальной кассе, Степан так сжал в кулаке, точно его собирались отнимать.
В полночь к вокзалу в клубах шумного пара подкатила машина — черная блестящая громада на страшных колесах, протащила за собой вагоны с темными окнами, и Степан испугался, что вагоны не остановятся и не возьмут его. Сердце его замерло от тоски. Но вагоны вдруг дернулись, лязгнули сцепками. Степан бросился по платформе в самый конец состава, протянул смятый билет кондуктору, тот долго разглядывал его в тусклом свете фонаря — за стеклом горел огарок свечи. «Вдруг не пустит! Вдруг что не так!..» И у Степана опять похолодело под шапкой.
— Полезай, — сказал кондуктор сонно и зевнул.
Степан взлетел на высокие ступени вагона.
В самом вагоне было душно, темно, пахло овчиной и мокрыми онучами. И по всем лавкам спали люди: кто сидя, кто на полу... Степан нашел свободный краешек скамейки и примостился. И вот громко зазвякал вокзальный колокол, машина где-то вдалеке прогудела, покатился, все нарастая и усиливаясь, железный лязг, и вдруг вагон дернулся, колеса нехотя заскрипели внизу, и поплыли за мутным стеклом окна огни Алатырского вокзала...
Казань, куда Степан так стремился, оглушила его невообразимым многолюдьем, гомоном, толкотней и шумом, и это всеобщее неостановимое движение вынесло Степана с платформы на привокзальную площадь и здесь оставило его для самостоятельного действия.
День был тусклый, холодный, моросил дождь со снегом, булыжная площадь блестела грязью, возле мостовой натекали огромные лужи, и лошади, то и дело подлетавшие к вокзалу с легкими рессорными колясками, разбрызгивали эти лужи на замешкавшихся прохожих.
А за площадью тесно стояли высокие каменные дома, а еще дальше, в мокром осеннем сумраке громоздились над домами белые церкви с тусклыми куполами и легко, как тени, стояли татарские мечети.
Оглядевшись, Степан двинулся за толпой каких-то мужиков, несших на плечах завернутые в рогожу пилы, — точно такие же мужики ехали с ним в вагоне, и он подумал, что это они есть. Но эти были другие, да и этих скоро потерял Степан, налетев на встречного человека в шинели с блестящими пуговицами.
Но вот стало уже темнеть. Степан устал, замерз, сапоги промокли, в пустом животе злобно и нетерпеливо урчало. Однако он не знал, куда идти, и уже искал, где бы присесть, отдохнуть, как вдруг его внимание обратилось на какую-то чудную башню: не колокольня, потому что колоколов Степан не увидел, не мечеть, потому что вместо полумесяца на огромной высоте раскинул черные крылья двуглавый орел. Да и сама башня была словно какой-то памятник — такой далекой древностью веяло от серых замшелых камней цоколя.
— Дядя, это чего такое? — спросил он у быстро шагавшего господина в ровной шляпе и черном пальто с бархатным воротником.
Господин удивленно остановился, поглядел на Степана, потом на башню и, улыбнувшись, сказал:
— Это, мальчик, башня Сююнбеки.
— Сююнбеки?.. — повторил Степан, как бы стараясь вспомнить, что означает это напевное слово.