— У меня денег нет, сколько получаю, все отдаю на кошт, — ответил Степан.
— А что, ты и вино с ними пьешь?
— Нет, вина я не пью.
— Не пьешь, а деньги на вино отдаешь. Для чего отдаешь, коли не пьешь? — не отставала от него кухарка.
— Все отдают, и я отдаю. Как же иначе в артели?
— Погоди, я пройдусь по этой артели! — сказала гневно кухарка, сжимая красные толстые пальцы в крепкий кулак. — Совести у них нет, мальчишку обирают. Ну, я им дам!..
Водку обычно покупали по субботам, когда была получка. Пить начинали вечером после работы. Деньги собирал пермяк, потом брал с собой помощников, и они отправлялись в городскую казенку. В субботу работу кончали раньше обычного, и если не шли в баню, то пермяк сразу же клал шапку на стол и предлагал каждому бросить туда сорок копеек — столько стоила бутылка. В банный день еще следовало прибавлять на шкалик. В субботу же собирали деньги и за кошт, которые тут же вручались кухарке. Степан на этот раз в шапку пермяка не положил винных денег, потому что уже успел отдать все деньги кухарке. Вернее, она у него их потребовала сама.
— Друзья-артельщики, Нефедов сегодня прошел мимо шапки, — закричал пермяк.
— Так не пойдет! — поддержали его другие.
— В артели все должно быть вместе, моего-твоего нет!
— Что верно, то верно. Класть, так всем класть!
Кухарка, услышав эти возгласы, прибежала от плиты — красная, взлохмаченная, и, подперев руки в бока, обозвав для начала всех паразитами, заговорила — грубо, твердо, словно была хозяйка:
— Если в артели нет твоего и моего, все общее, тогда отдай ему свою рубашку! Парень ползимы не меняет исподнюю одежду, вся она у него расползлась в клочья. Так отдай же ему свою рубашку! Чего же не отдаешь?!. Ну, я тебя спрашиваю!..
Пермяк попятился, оглянулся на товарищей, ища у них поддержки. Все молчали.
— То-то же, не отдашь, потому что это твоя рубашка! — наступала на него кухарка. — Вот скоро к тебе приедет твоя жена, может, и ею поделишься с товарищами. Ведь, по-твоему, в артели твоего-моего нет. Что же ты молчишь, или проглотил язык?!
Грохнул смех. Затем раздались голоса, но уже не в пользу зачинщика.
— Правильно, кухарка!
— Кошт единый, и жены должны быть общими!
— И кухарка общая!
— Нет, она не общая, коли заступается только за одного Нефедова!
— Вишь ты, знает, какая у него исподняя одежда!..
Но кухарка пропустила мимо ушей эти замечания. Она обвела артель гневным взглядом.
— Если бы у вас была совесть, — опять заговорила она, — разве бы стали спаивать молодого неразумного парня?! Стали бы требовать у него на водку денег, коли он не пьет?! Вот что, артель, — заключила она уже спокойно. — Нефедов больше не даст денег на выпивку. И к нему не приставайте.
В душе все мужики были согласны с ней, поэтому и не возражали. Однако и молча пережить эти кухаркины обвинения они не могли. Стоило только кухарке убраться из барака, как на Степана посыпались шуточки и насмешки — так мужики мстили за свое унижение. Это были грубые и глупые шутки, перед которыми Степан оказался беззащитным. Его ответы вызывали только смех и новые подначки. И неизвестно, чем бы все это закончилось, но тут мужики вспомнили, что надо идти в баню. Степан остался в бараке один и тут не выдержал — разревелся, как малый ребенок. Так он и уснул в слезах и горе и не слышал, как вернулись мужики и пили свое вино.
А утром, ни слова не говоря, он ушел в город искать иконописную мастерскую — тоска по рисованию с новой силой опалила его душу. Только рисование, только краски могли защитить его от грубых насмешек, от холода, от голода, от этого постоянного унижения. Когда он будет рисовать, тогда ничто и никто не страшны ему!
Теперь уже Степан легче ориентировался в большом городе. Он знал, у кого что спрашивать, и первый же городовой указал ему иконописного мастера.
Однако вместо самого мастера на стук Степана вышла какая-то женщина, должно быть кухарка, и сказала, что «от своих не знаем как избавиться». И тотчас закрыла дверь.
В другом месте Степану сказали, что ученики не нужны, пускай он придет ближе к весне — тогда понадобятся хозяину помощники.
Так Степан проходил до темноты и ни с чем вернулся в свой барак, который вдруг не показался таким страшным. Все-таки это было единственное место, где он мог поесть и выспаться. И он заранее приготовился молча и терпеливо снести грубые подначки мужиков, но его никто не стал задирать. Все будто бы и не замечали его, занимаясь своими делами.
Занялся своим делом и Степан. Сапоги его вовсе прохудились. Подметки давно стерлись до дыр, ходит на одних стельках; головки во многих местах отстали, еле держатся на гнилой дратве. И вот опять их надо чинить. Степан их чинит бесконечно, почти каждый вечер... Поковырявшись с сапогами, Степан привалился на соломенный тюфяк и накрылся пиджаком. Подушкой ему служил подогнутый конец тюфяка. Холодно. В бараке всегда холодно. Большую голландку, стоящую в углу, они обычно топили по вечерам, принося из депо разных обрезков и чурок. Сегодня воскресенье, на работу не ходили, потому и не топили печь.
На ночь барак изнутри не замыкали. Не боялись, что кто-то войдет и что-нибудь украдет — красть было нечего, богатство каждого помещалось в мешке под головой. Кухарка рано утром входила, никого не беспокоя. Она затопляла плиту и принималась варить завтрак, который бессменно состоял из одного и того же блюда — картофельного супа с пшенной крупой, заправленного жареным луком на постном масле. Артель просыпалась от острого запаха жареного лука. Вставали поспешно и, еще не проснувшись окончательно, усаживались за длинный стол. Кухарка разливала суп в три большие деревянные чашки. Ели торопливо, обжигались.
Иногда кто-нибудь ворчал:
— Сегодня гандер чегой-то жидковат.
— Дайте денег побольше, погуще будет! — отвечала кухарка.
На этом утренние разговоры прекращались. Да и надо торопиться на работу. Мастер у них очень сердит, приходит раньше всех и следит, кто опоздал, чтобы потом, при раздаче получки, оштрафовать. С мастером лучше не связываться, он — вроде урядника, на него никак не угодишь. У него не только глаза острые, но и уши. Каждому кажется, что мастер все время за спиной, подслушивает. В мастерской ничуть не теплее, чем в бараке, хотя стоят четыре железные печи и все время топятся. Тепло лишь вблизи них. Но по углам — белый иней, с потолков капает вода. В дощатых стенах большие щели, и ветер в них свистит. Все мужики работают одетыми кто во что — в пиджаки, зипуны, полушубки. Пилят, строгают, обтесывают. В другом сарае — рядом — делают мебель для станционных и вокзальных надобностей, а Степан со своими товарищами готовит доски для ремонта товарных вагонов. Их работа считается тяжелой и грубой. И Степан сначала думал попроситься туда, в столяры, в «мебельный цех», но потом решил: «Ладно, как-нибудь потерплю до весны...»
К весне сапоги Степана окончательно развалились. Он уже перестал их чинить, обмотал головки проволокой и так ходил. Утром по морозцу добежит до мастерской и ног не промочит, но вечером, когда возвращается в барак, ноги всякий раз сырые. Но вот наступило время, когда и заморозки стали реже. Теперь ноги промокают с утра. Приходит он в мастерскую, разувается и развешивает свои мокрые портянки у железной печки. Просохнут немного, он снова обувается. Раз его портянки увидел мастер, подцепил их на рейку и выбросил за дверь. Степану пришлось за ними выйти босиком.
Товарищи, хотя и сами ходят не в лучшей обувке, подсмеиваются над его сапогами:
— Они у тебя, Степан, рты разинули, есть хотят, дай им немного гандеру.
— Ничего, ему скоро куфарка новые купит!..
Степан помалкивал. Он прекрасно знает, что тех денег, которые он каждую субботу отдает кухарке, на новые сапоги не хватит. Она ему купила две рубашки, двое подштанников. Кроме того, купила полотенце и лицевое мыло. А до сапог еще очередь не дошла...