К пасхальной неделе барак опустел. Все алатырцы уехали праздновать пасху домой. Разъехались и другие. Со Степаном в бараке остались двое пермяков и один чуваш из-под Чебоксар. После завтрака пермяки и чуваш отправились в баню, а кухарка возилась у плиты, варя им на троих обед, — сейчас она сварит и тоже уйдет на целую неделю. И это было отчего-то так горько Степану, будто кухарка была ему родной матерью.
— А ты чего не пошел в баню? — спросила кухарка. — Такой большой праздник нельзя встречать грязным.
— Мне не в чем идти, — ответил Степан.
— Как не в чем? А на работу ходить было в чем?
— Ходил, а теперь сапоги совсем развалились...
Кухарка с красным от жара плиты лицом подошла к нарам, на которых лежал Степан. Она поглядела на него и покачала головой: такой он был худой и бледный. И так он ласково смотрел на нее...
Она достала из-под нар сапоги.
— Чего же ты, бестолковый, не сказал мне раньше? — вдруг напустилась она на Степана. — Куда они теперь годятся? Да их теперь никакой сапожник чинить не возьмется!..
— Я тоже так думаю... — сказал Степан спокойно, как будто речь шла не о его обувке.
— Мне кажется, парень, что ты вряд ли умеешь думать. Если бы ты хоть маленько что-нибудь соображал, в таких сапогах не стал бы ходить — лучше ходить босиком... — И, подумав минуту, она вдруг решительно заявила: — Ладно, заберу их с собой, покажу мужу, может, что-нибудь сделает из них, а тебе, парень, придется всю пасху проваляться здесь.
Чему Степан удивился больше, он и сам не знал: решению ли забрать у него на всю неделю сапоги или тому, что у кухарки есть муж?..
— А где он у тебя, муж-то?.. — спросил он, приподнимаясь на нарах.
— Знамо где — дома, — ответила она. — Где же ему быть?
От нее не ускользнуло удивление Степана, но она ни чуть не осерчала.
— А ты думал, пустая башка, у меня нет мужа? — проворчала она совсем так, как, бывало, ворчала на него и мать. — У каждой здоровой женщины есть муж и дети, — рассудительно сказала она, и видно было, что она довольна своими словами. — А уж этим меня бог не обидел, слава ему. Хватает нам с мужем моего здоровья. Ну ладно, — оборвала она себя, — лежи, стало быть, сапоги я возьму твои...
Кухарка не приходила всю пасхальную неделю. Да и не было Степану нужды в сапогах — всю неделю он чувствовал себя больным: тихо и постоянно болела голова, ломило ноги, и он то забывался и видел во сне Баевку, отца и мать, то вдруг ясно раздавался голос Колонина. А очнувшись, опять слышал пьяное бормотанье пермяка.
Так прошла неделя, и вот уже все мужики опять собрались в барак, а в понедельник пошли на работу. Кухарка же все еще не несла сапоги. Но не это беспокоило и огорчало Степана — ведь ему велено было приходить к иконописцу после пасхи!..
Наконец кухарка явилась. Она бросила сапоги прямо Степану на нары и с досадой сказала:
— В грех ввел ты моего мужика, всю пасху работал. Теперь молись за него, чтобы бог простил ему этот грех!..
Сапоги, конечно, было не узнать. Одни голенища напоминали только недавнюю Степанову обувку.
Он боялся поднять глаза на довольную произведенным впечатлением кухарку.
Надо благодарить, надо сказать спасибо, а Степан даже не знает имени этой женщины...
Он пробормотал:
— Хватит ли моего заработка, чтобы расплатиться с твоим мужем?..
— Работаешь, не бездельничаешь, понемногу заплатишь, — ответила кухарка.
Степан, не долго мешкая, стал собираться в город. Он надел чистую рубашку, причесал волосы. Но за всем этим делом у него не шло из головы, что он плохо поблагодарил кухарку, что не знает ее имени и вот она может осердиться. Наконец он не выдержал и спросил, как ее звать.
Они были в бараке одни. Весело трещали дрова в печи, бурлила вода в чугуне... Кухарка улыбнулась широким раскрасневшимся лицом.
— Зачем тебе мое имя?.. Все меня называют кухаркой, так называй и ты. — И вдруг опять напустилась на него. — Почему не пошел на работу? Куда это ты вырядился?..
Степан молчал. Он с каким-то безотчетным восторгом глядел на квадратную и коренастую фигуру кухарки, на ее широкое лицо с косым разрезом глаз... И удивлялся, как это он не видел раньше, как она прекрасна!..
— Чего пялишь глаза? — басовито сказала она.
— Так... — Степан быстро отвернулся.
— Коли у тебя нету дела, иди-ко принеси воды.
Степан принес два ведра воды, поставил их на скамью у двери.
Солнце уже взошло. Золотистые лучи наполнили большую комнату, рассеяв сумрак и озолотив убогие нары с соломенными тюфяками. Солнце сверкающим потоком облило с ног до головы и фигуру кухарки. И вдруг так ясно, так отчетливо она увиделась Степану нарисованной на полотне!..
— Чего, говорю, не пошел на работу? — опять спросила она, уловив на себе его пристальный взгляд.
— Я больше не буду ходить на работу в депо, — сказал Степан. — Сейчас пойду в город поступать иконописцем.
— Ой, какой же из тебя иконописец?! — удивилась кухарка.
— Самый настоящий! — ответил он и добавил: — Один хозяин обещал меня взять, пойду к нему.
— Рядом с нами тоже живет иконописец. Чай, не к нему идешь? Прозвание его Ковалинский, звать Петр Андреич. Я к ним хожу стирать...
— На какой улице проживает этот Ковалинский? — спросил Степан.
— Говорю же тебе, что на нашей, почти рядом.
— Откуда я знаю, где вы живете.
— Ой, правда ведь, ты не знаешь, — засмеялась кухарка. — На Покровской живем. Знаешь эту улицу?..
— Это не тот, — сказал Степан.
Он подождал еще немного, чтобы было не так рано, и отправился. Но ему опять не повезло. Хозяину небольшой иконописной мастерской требовалось двое учеников, и он вчера их взял. Почему же Степан не пришел вчера?.
— Явился бы ты в понедельник, малый, и взял бы, — сказал он. — А теперь уж извиняй!.. — И Степану показалось, что старичок иконописец с завистью покосился на его сапоги. Это его несколько утешило, и он по пути в барак сделал крюк на Покровскую, где, как говорила кухарка, проживает иконописец. И правда — «Иконописная мастерская П. А. Ковалинского» — красовалось на козырьке широкого крыльца. И дом был большой, в два этажа, с большими светлыми окнами. Нет, Степан еще не живал в таких домах, и, пройдя раз-другой мимо, он таки не посмел взойти на крыльцо. Лучше будет, если он явится сюда вместе с кухаркой, коли та их знает... И, решив так, он с легким сердцем вернулся в барак.
Утром кухарка спросила, правда ли, что Степан умеет писать иконы?
— А то приведу тебя, а ты, может, не знаешь с какого конца взяться за мазилку.
— Да не мазилка, — сказал Степан, улыбаясь, вспомнив, что он и сам так называл. — Кисть!
— Все одно, как ни называй.
— Не беспокойся, не обманываю, — проговорил Степан.
Он выбрал из кучи приготовленных обрезков гладкую дощечку, достал из поддувала мягкий уголек и принялся чертить, время от времени поглядывая на кухарку. Он нарисовал лицо, широкий нос, узкие глаза, сбившийся на сторону платок. Вокруг ее головы начертил нимб, какие делаются на иконах.
— Вот, — сказал он, — новая святая.
— Ой, Степан, удивил ты меня! — воскликнула со смущением кухарка. — Не знаю, похожа или нет, но на икону, ей-богу, похоже.
— Ты разве себя никогда не видела в зеркале?
— В зеркало мне смотреться некогда. В зеркало смотрятся красивые женщины, — проговорила кухарка. — Ну, так помоги мне, скорее управимся и пойдем к Ковалинскому. Сегодня я у них как раз стираю.
Степан сел чистить картошку. Кухарка поставила на плиту закопченный котел, налила в него воды и затопила плиту. И к десяти часам они успели сварить обед и ужин для артели. Чтобы приварок не остыл, кухарка накрыла котел сверху чьим-то пиджаком. Потом она подмела в бараке, вымыла стол, и они отправились.
Пока шли по улицам и проулкам, кухарка разговорилась и рассказала Степану, какая у нее семья и как тяжело дается кусок хлеба. Оказывается, у нее было четверо детей. Вот ей и приходится везде искать работу: стирать, мыть полы, убирать.