Тут послышались быстрые шаги хозяина. Яшка прошептал:
— Теперь держись! — И принялся перекладывать на полу доски.
Вошел Ковалинский. Он удивленно взглянул на Степана, однако быстро прошел по мастерской и остановился перед поставленными сушиться налевкасенными заготовками. Он пальцем потрогал ту и другую доску.
— Яков, — сказал он, — это твоя работа?
— Моя, Петр Андреевич! — весело сказал Яшка. — Как же вы узнали?
Улыбнулся и Ковалинский.
— По делам рук твоих.
Он подозвал к себе Степана и спросил:
— Скажи, почему Яшкин левкас получился темный и уже успел просохнуть?
— Много положено клея. К тому же клей подгорел, — сказал Степан.
— Слыхал, Яшка, что говорит твой товарищ?
Ковалинский взглянул в лицо Степана, затем скользнул глазами по столу, где лежала икона архангела в зеленом плаще, и вышел из мастерской. Он, должно быть, откуда-то пришел и теперь торопился к обеду. Вскоре в коридоре послышался голос Варвары Сергеевны: «Фрося, неси обед!»
Яшка понуро молчал. «Видел Петр Андреевич или не видел?» — думал Степан.
В кухне, когда сели за обеденный стол, Яшка сказал, что он не ожидал такого подвоха от Степана.
— Какого подвоха? — не понял Степан.
— А чего ты молчал насчет подгоревшего клея, когда мы левкасили?
— Откуда я знал, как ты делаешь, — сказал Степан. — Я думал, может, так надо...
— «Думал», — передразнил Яшка. — Другой раз поменьше думай!
После обеда Яшка, как и говорил, отправился смотреть на разлив Волги, и Степан опять остался один в мастерской. «Видел Петр Андреевич или не видел?» — мучился Степан вопросом, опять разглядывая архангела. Но зеленый плащ не выделялся ни по письму, ни по веселой палитре, так что хозяин мог и не заметить. Решив так, Степан дописал и плащ, и ноги и тонкой кисточкой вывел шпагу на плече. Незаметно прошло время до вечера, а поскольку Яшки все не было, он лег на его постель, которая была устроена на широком сундуке, и уснул — легко, мгновенно, будто провалился в яму.
Во дворе были протянуты веревки, и Фрося развешивала на досушку снятое на ночь белье. Белые огромные простыни лениво надувались легким утренним ветерком, и Степану они казались парусами, под которыми тихо и плавно скользит корабль, на котором он плывет, и тетя Груня, и Фрося, и Варвара Сергеевна... Отчего он других обитателей дома не зачислил в команду этого корабля, Степан и сам не знал — он не подумал ни о Петре Андреевиче, ни о их дочери Анюсе, ни о Яшке, который, только что проснувшись, рассказывал про вчерашний вечер, про толпы народа, про то, как он встретил знакомого — приказчика из москательной лавки купца Столярова.
Но Степану это было неинтересно, и он смотрел, как Фрося все прибавляет и прибавляет огромных парусов, и они вздуваются пузырями под ветром...
— ...А жизнь у этих иконописцев нудная, — рассуждал на сундуке Яшка. — Подохнешь от тоски. За целый день, если никуда не пошлют, живого лица человеческого не увидишь — одни эти пучеглазые лики. Чего в них хорошего?.. А этот вонючий скипидар — я насквозь провонял, до самых костей...
Фрося развесила по веревкам белье, взяла корзину и пошла в дом,— скоро шаги ее послышатся в кухне. Степан оторвал взгляд от огромных белоснежных простынь на веревке и продолжал скребком чистить палитру — краски насохло на ней в несколько слоев.
— Наняться бы к купцу, черт подери, — сказал Яшка, — вот у кого жизнь веселая!.. Приказчик всегда при деньге, всегда на людях, эх!..
— Чего же не наймешься, — сказал Степан, — иди и наймись.
— Наймись! Легко сказать — наймись. В купцу надо с рекомендацией идти, чтобы о тебе слово замолвили, у него, брат, не это дерьмо, что тут, у него — товар, деньги!..
Степан улыбнулся.
— Ну, чего лыбишься? Разве не дело я говорю? Я, брат, свет повидал, знаю.
Степан пожал плечами. Конечно, свет большой, и всего в нем есть, однако Степану ничего не надо, кроме возможности возиться с живописными принадлежностями, чтобы приготовить их к работе, к рисованию. Но он ничего не сказал Яшке.
— Вот увезет тебя хозяин на все лето куда-нибудь в деревню, тогда узнаешь!
— Зачем? — испугался Степан. Неужели у Ковалинского есть крестьянское хозяйство и он повезет их с Яшкой на работу? Степан даже переменился в лице.
— «Зачем»! — по обыкновению передразнил Яшка. — Да церкви расписывать, вот зачем!
У Степана отлегло с души. Он улыбнулся.
— Ну, это хорошо.
— Да чего хорошего? Дурачок ты, вот что я тебе, братец, скажу.
Степан промолчал. Он не обижался на Яшку. Да и зачем обижаться, если Яшка не хочет быть художником? Нет, он не обижается — бог с ним. Степан маленькой лопаточкой стал выскребать из баночек краску на палитру.
— Ты чего там делаешь?
— Да так, — сказал Степан. — Может, Петр Андреевич захочет порисовать...
— Сейчас ему не до рисования, — сказал Яшка.
— А чего?
— Чего, чего! Переговоры ведет с консисторией да с купцами на заказы, вот чего. Слышал я, будто на какую-то Унжу собирается — к черту на кулички. Нет, надо сматываться, — добавил Яшка грустно. — К Столярову, что ли, сходить?
Ну что же, подумал Степан, если хозяину недосуг... — и сам испугался внезапной мысли: порисовать на приготовленном на мольберте полотне!..
Яшка натягивал штаны, бормоча свои ругательства по поводу скипидара и клея.
— А где сейчас Петр Андреевич? — спросил Степан.
— Где, где... — Яшка просунул свою кудлатую голову в ворот рубахи. — Ясно где — в церковь подались всем семейством.
Он оделся, натянул сапоги, потом смял их гармошкой, притопнул и, подергивая плечами, пошел на кухню.
— Эй, Ефросинья! — послышался там его игривый, веселый голос. — Эй, давай чего-нибудь пошамать!.. — И Фрося тотчас взвизгнула, рассмеялась — должно быть, Яшка опять ухватил ее за толстый бок.
Но до Степана все эти звуки долетали глухо, он не вникал в них. Чистое полотно властно влекло его, и он уже не в силах был противиться этой неведомой власти.
Что он хотел писать? Какой лик стоял у него перед глазами и невидимо отпечатлевался на полотне? И где он видел этот лик? — в своей ли Баевке, в журнальных ли репродукциях Колонина или вовсе недавно?.. Или Степан переносил на полотно тот угольный рисунок на доске? Не знал Степан, ничего он не знал сейчас, но вот уже коричневый мафорий облекал склоненную голову, складками падал по покатым широким плечам, обозначая плавные контуры фигуры, утверждая се на холсте. Этот цвет, эти складки и линии силуэта как будто излучали сокрытую в них живую многострадальную плоть, и она уже повелевала рукой художника, она уже отзывалась в цвете, и вишнево-коричневый мафорий согласно переходил в охристо-желтый тон лица, каноническо-тонких кистей рук.
В первый раз Степан писал без контурного рисунка, без клеточек и разметки, и он сам не знал, как это все получилось — точно его руке оставалось утвердить некий облик, так ясно и живо стоявший у него перед глазами.
Это было жадное упоение работой, и Степан не замечал ни времени, ни того, что делалось вокруг. Только краем глаза он замечал за окном, как полощутся на окрепшем ветерке огромные белые легкие флаги, и, улыбнувшись чему-то мимолетно, опять забывался в том тихом и властном рождении жизни, которая будто бы сама собой возникала и крепла от каждого мазка.
Степан не слышал, как вернулись из церкви хозяева — гулкий, бодрый топот по деревянной лестнице на второй этаж, раздававшийся по всему дому, не коснулся его слуха. Фрося раза два заглядывала в мастерскую, чтобы позвать Степана обедать, но, испуганная выражением его лица, с суеверным страхом тихонько притворяла дверь...
Он не услышал, как в мастерскую вошел и сам Петр Андреевич и стал у него за спиной. Но вот чья-то рука легла ему на плечо. Это было так неожиданно, так чуждо и посторонне, что Степан вздрогнул и оглянулся. Позади стоял хозяин. Кисть выпала из рук Степана.