Сегодня Степану вершина башни казалась несколько ближе, как будто он поднялся на ее первый этаж. На вершине черный бронзовый орел раскинул широкие крылья и летит навстречу белым весенним тучам. Он и сам в эту минуту казался себе таким же орлом, летящим в беспредельных просторах неба. «Сююнбека», — сказал Степан, а сам вдруг так ясно увидел глаза Варвары Сергеевны...
Волжская вода по Казанке поднялась до самой кремлевской стены. На ее мутной поверхности плавали пустые ящики, куски дерева, обрывки бумаги и прочий мусор. Степан шел по берегу Казанки и, улыбаясь, все повторял: «Сююнбека... Сююнбека...»
Кроме того что теперь у него был дом, в кармане нового пиджака еще лежала и трешница. И почему-то вспомнил он о ней, когда проходил мимо дома тети Груни. И он решительно свернул во двор и спустился вниз по ступенькам в полуподвальное помещение — длинный темный коридор со сводчатым потолком, и по обе стороны были двери комнат. Комнату тети Груни он определил по дробному стуку сапожного молотка. Муж тети Груни сидел на своем обычном месте за низким столом и работал. Приходу Степана он обрадовался, отложил в сторону сапог, который подбивал, и потянулся к коробке с махоркой.
— Сейчас мы с тобой глотнем табачку и вообразим, что опрокинули по рюмочке за встречу, — проговорил он, протягивая Степану бумагу на цигарку. — Хорошо, что ты зашел, а то у меня уже язык стал плесневеть, не с кем вымолвить слово. Ругаюсь с ребятишками, вот весь мой разговор, — продолжал он, все еще держа бумагу в вытянутой руке.
— Я же не курю, — усмехнулся Степан.
— Ах да, я совсем забыл, что ты не куришь. Ты, может, и не пьешь?!
Степан опять усмехнулся.
— И не пью.
— Может, это и лучше, — тихо сказал муж тети Груни, сосредоточившись на чем-то своем.
В комнате была и Анка, а в кроватке — меньшая. Анка принесла в той же железной ложке уголек и снова вернулась к своему занятию у окна: она старательно зашивала кому-то из братьев порванную рубашку.
— Принес немного денег за сапоги, — сказал Степан. — Не знаю, хватит ли... и выложил на стол трешницу.
— Эге! — встрепенулся сапожник. — Это больше, чем надо!
Его карие глаза как-то яростно засверкали, руки задрожали мелкой нервной дрожью.
— Мне бы хватило и на бутылку, — заговорил он опять. — Ну, коли принес столько, сдачи тебе не будет. Ведь сапоги снова износятся, я и подошью, и мы с тобой будем квиты. Анка! — крикнул он. — Иди сбегай в казенку, принеси бутылку. Или нет, найди Ивана, пусть он сходит, а то тебе, пожалуй, не дадут. Слышишь? Иди сейчас же!
Девочка проворчала:
— Где я буду искать Ивана, он с ребятами пошел рыбу ловить.
— Найди, тебе говорят! — прикрикнул он на дочь и, повернувшись к Степану, заговорил с болезненной жалобой: — Не слушаются меня, собачьи дети, нельзя никуда послать!..
Девочка нехотя вышла из комнаты. Степан посидел еще немного и собрался уходить.
— Посиди, посиди, сейчас кто-нибудь из них появится, пошлю за бутылкой, опрокинем по рюмочке, — говорил сапожник, стараясь удержать Степана. — Или погоди, сбегаю сам, эдак, пожалуй, скорее будет!
— Никуда не ходите, — остановил его Степан. — Я же не пью, к тому же мне некогда.
Во дворе он увидел Анку, стоящую у стены.
— Зачем вы дали ему деньги? — сказала она сквозь слезы. — Он теперь их все пропьет... Надо было отдать маме. Все отдают маме...
Степан этого не знал.
— Что же теперь делать? — сказал он растерянно. Ему было очень жалко девочку, и виноватым он себя чувствовал.
— Теперь ничего не сделаешь. Пока не пропьет все, работать не будет... И по грязным щекам девочки опять побежали слезы.
Степан вовсе растерялся и поплелся к дому Ковалинских, который теперь был и его домом. Впервые так остро осознал он, что, желая добра, причинил людям горе. Почему так? Разве он хотел горя для семьи милой тети Груни? Как теперь он взглянет ей в глаза?..
Он сел на лавочке у ворот. Из головы у него никак не шло это недоумение. И чувство вины все сильней угнетало его. Наверное, Анка все еще стоит у стены и плачет — худая, в сарафане с чужого плеча, в драной большой кофте... Может быть, пойти и отобрать трешницу у сапожника?..
Но тут дверь хлопнула, и на крыльцо вышел Яшка со своим деревянным сундучком. Его красивое чернявое лицо чем-то было сейчас похоже на лицо плачущей Анки. Конечно, Яшка не плакал, он даже пытался улыбаться.
— Ты чего? — спросил Степан.
— Прогнали, — сказал он как-то враз сломившимся голосом.
— Куда?
— Куда, куда, ясно куда — на улицу, — сказал Яшка и недобро взглянул на Степана, словно это он велел хозяину выгнать Яшку. Но, может быть, он и прав — не будь Степана, его бы не выгнали...
Яшка сел на скамеечку, цыкнул сквозь зубы, проследил полет своего плевка и уронил кудрявую голову на грудь.
Помолчали.
— Куда ты пойдешь? — спросил Степан.
— Куда... Буду искать место у какого-нибудь купца. У купцов жить лучше, — сказал Яшка. — Ну, пойду.
Он поднял сундучок на плечо и медленно побрел по улице. И такая тоска стиснула сердце Степана, что он чуть было не побежал за Яшкой. Он-то хорошо знает, что значит искать где-то место...
В дорогу собралось много поклажи — одни живописные принадлежности едва уместились в двух ящиках, которые для этих целей и служили Ковалинскому, потому что он и прежде каждое лето ездил по селам и городам расписывать церкви.
Особый чемодан заняла провизия, которую с таким тщанием собирала Варвара Сергеевна. Степан даже удивлялся, как это все можно съесть за дорогу, но Петр Андреевич сказал, что дорога не близкая — только по Волге плыть на пароходе четыре дня, а там еще по Унже-реке!..
Наконец все было готово, и радостное оживление сборов пресеклось внезапной тихой грустной минутой во всем доме. Затихли топот и беготня на втором этаже, притихла и Фрося в кухне, и когда Степан спросил, чего она куксится, Фрося простодушно сказала:
— Помилуй бог — как страшно!..
— Да что страшного?
— И за вас страшно — в такую даль поедете, мало ли что, да и тут без вас боязно...
Степан улыбнулся — для него дорога была праздником.
К воротам подкатил тарантас, и в доме сразу все оживилось. Варвара Сергеевна, Анюся, Фрося забегали по лестнице, и было такое впечатление, что они бегают друг за другом от страха остаться в одиночестве хоть на минуту.
Степан с извозчиком стаскали в тарантас сундуки, чемоданы и отправились на пристань, а на другом извозчике ехал Петр Андреевич с Варварой Сергеевной и Анюсей.
Но как славно было качаться на мягком сиденье тарантаса и глядеть на людей, которые никуда не поедут, на дома Казани, которая останется ждать их с Петром Андреевичем!.. Волга, пароход, неведомые города, Унжа!.. У Степана захватывало дух от одной мысли о том, что он увидит. Только бы не опоздать на пароход! Только бы пароход не ушел без них!.. И в этом страхе не опоздать он таскал чемоданы и сундуки на пароход, не видя еще самого парохода, заслоненного пристанью, но чувствуя с каким-то восторгом и страхом и железную рифленую палубу под ногами, и тихое сопение мощной машины где-то рядом. И бухты смоленого каната, и толстые, как чурки, железные кнехты, и матросы, такие спокойные и распорядительные у трапа,— все до глубины души поражало Степана.
В этой суматохе он забыл и о Варваре Сергеевне, и только когда Петр Андреевич крепко взял его за руку и повел куда-то вверх по железной гремящей лестнице, он почувствовал, что пароход уже плывет, что машина работает, сотрясая мелкой дрожью всю железную громаду, — вот только тогда он с недоумением осознал, что Варвара Сергеевна осталась на берегу, на пристани, а он уезжает и не увидит ее долго-долго!.. Но вот Петр Андреевич вывел его на палубу, на яркий солнечный свет, и он увидел, как далеко уже пристань, как неотвратимо ширится полоса блестящей под солнцем воды и как люди на пристани все дружно машут платками, шляпами, зонтиками. Замахал своей соломенной шляпой и Петр Андреевич — должно быть, он видел Варвару Сергеевну и свою Анюсю, а они видели его. Но если они видят его, так видят и Степана! И он сорвал с головы картуз и тоже стал махать, точно прощался с людьми, которым грустно было с ним расставаться, — ему так в это верилось!..