Утром Наташа убирать комнату пришла после их ухода, и Степан опять стал думать, что обидел женщину.
После обеда Ковалинский пристроился отдохнуть в алтаре, а Степан, как обычно, взялся за работу. Он только успел развести краску, как услышал, что кто-то за его спиной хихикнул. Он оглянулся. Под сводом стояла Наташа в синем переднике, в белом, до глаз, платке.
— Ты чего здесь? — спросил Степан.
— Я хочу посмотреть, как ты рисуешь.
Степан был удивлен. Ведь он думал, что она обиделась на него.
— Значит, ты не сердишься?
— Из-за чего мне сердиться?
Он оставил краски и подошел к ней. Они были одного роста, глаза в глаза. Наташа лукаво улыбнулась.
— Что же не рисуешь?
Ее горячее дыхание коснулось его лица.
— Правда, не сердишься?
Наташа тихонько засмеялась.
— А если сержусь? — И такой сладкой незнакомой тайной женщины повеяло вдруг на Степана, что он мигом покраснел и потупился.
— И-и, какой ты!.. — не то удивилась, не то обрадовалась она и как-то властно, смело потрепала его за волосы. И Степан, сам того не ожидая, ткнулся губами куда-то ей в лицо. Наташа оттолкнула его сильными руками и тихо, рассудительно сказала:
— В церкви миловаться грех. — И едва слышно шепнула: — Вечером приходи в сад, — и убежала.
Но вечером Степан не пошел в сад. Он и сам не знал, почему не может, как вчера, пойти по тропинке между яблонь. Он притворился, что спит, но он не спал. Ковалинский уже похрапывал с тонким присвистом, а Степан лежал и говорил себе: «А что, вот встану сейчас и пойду». Но воображение тотчас рисовало толстощекое лицо Наташи, широкие плечи, сильные руки, слышался шепот ее, — и Степан зажмуривался, точно в ожидании удара, и никакая сила не могла заставить его выбраться из-под одеяла. Мало того, вдруг ему вспомнилась Варвара Сергеевна, как она одергивает, оглаживает на нем пиджак, и эти ее легкие прикосновения, близкие и такие прекрасные глаза!.. И Наташа вмиг потеряла всякую власть над его фантазиями. Так с видением прекрасных глаз Варвары Сергеевны и уснул Степан.
Утром он неожиданно столкнулся с Наташей во дворе, когда шел в церковь. Наташа тащила полное помойное ведро к яме и, увидев его, замедлила шаг, ведро качнулось, помои плеснулись и окатили ей голые крепкие ноги. И Степан, глядя на эти окаченные помоями ноги, пробормотал «доброе утро» и быстро прошел мимо.
Больше они с Наташей не обмолвились ни словом. Оба делали вид, что не замечают друг друга.
В последние дни Ковалинский и Степан оформляли иконостас, вставляя в него написанные иконы. Принимать их работу пришли многие именитые жители города, священники и прочие церковнослужители. Работа художников понравилась всем, но особенно долго разглядывали они настенные картины. На одном из сводов была написана Мария Магдалина, Христос и толпа грешных, злых судей. Мария была очень похожа на купеческую работницу Наташу, но этого никто из них не заметил.
Из Казани Ковалинский и Степан уезжали в самый разгар весны, назад возвращались в середине лета. На пристани Ковалинский нанял извозчика. В городе стояла несносная жара, на улицах висела пыль, и после речной прохлады здесь нечем было дышать. Степан не успевал отирать с лица пот. А народ — как на ярмарке. Даже Покровская улица, весной такая тихая, безлюдная, преобразилась.
Первой, кого Степан увидел, была Анюся. Без платка и в легком платьице, она сбежала с крыльца и повисла у отца на шее.
А на крыльце уже стояла Варвара Сергеевна. Степан даже толком и не разглядел ее — так смутился, так предательски заколотилось сердце!.. Схватив первый попавшийся под руку чемодан, Степан втащил его на крыльцо и унес в мастерскую и оттуда с каким-то ревнивым чувством вслушивался в радостную беготню и суетню, поднявшуюся в доме. И еще он ждал, что вот сейчас его позовут, может быть, сама Варвара Сергеевна войдет, улыбнется и спросит, как он там жил в Унже, не скучал ли?.. Но никто не шел, никто никуда не звал его, даже Фрося, будто Степана и не было в доме, будто не он рвался сюда, в этот дом, с таким нетерпением, а кто-то другой...
Наконец Фрося загремела в кухне кастрюлями. Варвара Сергеевна сверху крикнула:
— Фрося, неси обед!
И Степан замер, затаился. Вдруг ему захотелось убежать из дому — пусть поищут его, пусть поволнуются! Выждав минуту, когда Фрося тяжело затопала вверх по лестнице, Степан, никем не замеченный, выбежал из дому.
Дневная жара уже спадала, но город по-прежнему был шумен и полон народу. И в этом шуме, гомоне и толкотне Степан мало-помалу забылся, а дорога, которую он и не выбирал даже, привела Степана к кремлю, к башне Сююнбеки. Впрочем, знакомым оказался только цоколь — тяжелый, серый, с зеленоватой плесенью. Но на ступеньках портала, как тончайший золотой ковер, лежал теплый солнечный свет. Этот солнечный свет облил и всю башню и пронизывал ее насквозь через большие арочные окна всех ее этажей, а восьмигранная бочка была так легка, что тяжелый шпиль, казалось, каким-то чудом парит в воздухе на крыльях орла.
Степан глядел и не узнавал свою башню. Его грудь наполнялась каким-то благоговейным волнением перед этим чудом, возникшим из единства солнца и камня. Наверное, древний создатель на это и рассчитывал, это и творил — иначе зачем она, башня?.. Может быть, царица Сююнбека вот в такой же солнечный вечер поднималась по гулкой каменной лестнице, чтобы осмотреть свою шумную столицу, увидеть блеск волжского простора и тускнеющую пыльную даль степей?.. И в ту минуту вся Казань лицезрела, должно быть, в сквозной восьмигранной бочке, в сиянии вечернего солнца свою прекрасную Сююнбеку... так же, впрочем, как и сейчас, любой, кто взглянул бы вверх, мог увидеть в одном из арочных окон Степана Нефедова. Однако никому не приходило в голову смотреть туда, даже редкие фигурки людей в самом кремле спешили куда-то.
Но какое чудесное зрелище представляла из себя Казань сверху! Все было видно как на ладони. И в то же время ничего нельзя было разобрать: ни улиц, ни отдельных строений. Только шпили минаретов да сияющие купола церквей разбивали живую, но тяжелую мозаику расплывшегося по земле города...
А солнце, багровое и огромное, рассеченное тонкой полоской горящей по краям тучи, уже катилось по краю земли, небо лучилось насквозь — высокое и чистое, и, будто несомые ветром листья, скользили в вышине ласточки. Да и вокруг башни все гуще и гуще носились дикие голуби, сердитым треском крыльев пугая Степана, — должно быть, он занял их обиталище, которое они унаследовали от прекрасной Сююнбеки. И Степан, последний раз поглядев на угасающие луковицы церквей, начал спускаться вниз по гнилой деревянной лестнице.
Скоро Ковалинский опять начал собираться в дорогу — на этот раз он подрядился расписывать собор в Арске, в уездном городишке за шестьдесят верст вверх по Казанке. Работа предстояла большая, и Ковалинский с ног сбился в поисках второго помощника — мастера, однако время было неподходящее — лето, самый разгар работы у иконописцев, и вот накануне отъезда он привел маленького тщедушного старичка с козлиной бородкой, которая у него постоянно дергалась, точно старик хотел сказать что-то смешное, веселое, отчего сам уже смеялся, но так и не решался сказать это смешное вслух. Звали старика Никоныч — так называл его Ковалинский. И был он в самом деле веселый и разговорчивый, так что Ковалинский частенько приказывал ему замолчать.
— Молчу, ваше панство, молчу! — готовно вскрикивал Никоныч, смешно таращил веселые плутоватые глаза и подмигивал Степану, чуть только Петр Андреевич отворачивался.
Никоныч рисует в очках. Руки у него дрожат. Когда ему приходится выполнять тонкие детали иконы, к примеру глаза, он часто обращается к Степану: