В алтаре на полу стояли четыре большие иконы, темные, старые.
— Эти я выхлопотал из Москвы! — гордо сказал поп. — Их надо немного почистить. Сумеешь?
Степан спросил, исправно ли черемисы ходят к службе. Поп вздохнул, зло насупился и, брызгая слюной, опять заговорил о темных язычниках, о том, как всю жизнь он бьется с ними, прививая им православную веру. Конечно, еще и теперь приходится их загонять в церковь палкой, особенно стариков. Упрямый народ. Знамо, язычники, чего с них возьмешь, живут в ереси, в темноте. Но он приведет их ко Христу, к свету истинному, к жизни чистой и праведной!..
Слушая попа, Степан вспоминал отца Севастьяна и думал о том, что его бог гораздо бы скорее утвердился здесь, чем бог этого злого, яростного попика...
А товарищи его уже шумели на всю деревню. По двору бродил пьяный Егор в распущенной рубахе и что-то орал во все горло, а возле каждого сарая стояло по мужику-черемису, словно часовые, и вид у них был весьма воинственный.
— Чего раскричался, Егор? — спросил Степан, подходя к нему.
— Не пускают меня, а я хочу посмотреть на ихних баб!
— Пойдем-ка ложиться, баб посмотришь завтра.
Степан взял его под руку и потащил в деревянную избу. Здесь творилось что-то невообразимое. Здоровенный Бангуж сидел на развалившемся очаге, брал горстями угли с золой, сыпал себе на голову и, гнусавя на манер попа, тянул: «Крещается раб божий Паву-у-ул!..» Шишмига, голый, без рубахи, вертелся на животе по соломе и кричал сиплым фальцетом: «Карусель!.. Карусель!..»
Черемисская самогонка, должно быть, помутила им разум. Шишига с Бангужем шумели и бесчинствовали здесь, в избушке, а Егор все время прорывался во двор, ругался и кричал: «Дайте посмотреть на черемисских баб! Я их не трону, только погляжу!..» Степану пришлось связать ему ноги. Наконец они обессилели, повалились кто как и только бормотали что-то бессвязное.
Степан вышел во двор. Был уже поздний вечер, заря потухла, над черным лесом висел тонкий серп месяца, по низинкам плавал туман...
Степан постоял, послушал мертвую тишину черемисского селения и пошел в сарай к старику.
— Мне бы где-нибудь прилечь, — сказал он тихо, просунувшись в темноту избушки.
Старик, лежавший почти на пороге, отодвинулся и показал на освободившееся место. Степан, не снимая сапог, лег рядом с ним. В прорехах между древесной корой, из которой была крыша, виднелись мерцающие звезды. «Как они живут здесь? — думал Степан о черемисах. — Ни пола, ни потолков... А зимой, должно быть, все собираются в рубленую избушку... Но, может быть, они счастливы и так? Навряд ли, да и разве в той же Казани так ли уж много счастья? Где-то мается Никоныч, мается тетя Груня со своим безногим мужем и детьми... А в Алатыре мается брат Иван со своей семьей... И куда ни посмотришь, везде нужда, нужда, нужда, везде смертная битва за копейку, за кусок хлеба. И как православная вера помощница в нужде, так и языческий керемет что-то не шибко спешит с помощью своим черемисам. Но что же тогда? Неужели эта проклятая нищета — вечный удел всех смертных?..
Всю неделю мастера работали исправно, вели себя смирно и о выпивке не заикались. Бангуж со смиренным достоинством говорил Степану:
— За водку нас, Степан Дмитриевич, не ругай. В жизни у нас одна только радость — выпить. Посуди сам, чего хорошего мы видим в жизни, особенно вот здесь, в этой дыре? Да и вся наша жизнь проходит по таким бедным и темным дырам. Тут с тоски повеситься можно...
Степану польстило, что его назвали Дмитриевичем. Так его нигде еще не называли.
— Ты на нас надейся, мы тебя не подведем. Не смотри, что пьем — дело не забываем. Сделаешь нам хорошо — отплатим тем же дважды.
Но только первая неделя оказалась спокойной — дальше «мастера-иконники» пили черемисский самогон почти каждый день. Иногда по утрам они заявлялись в церковь, где работал Степан в одиночестве, садились в алтаре и канючили у «Дмитрича» деньги, однако денег уже у Степана не было.
Степан извелся с такими помощниками и написал Ковалинскому письмо с угрозой, что уедет отсюда «к чертовой матери», если он сам не приедет.
Но Ковалинский не спешил ехать, да и не отвечал Степану. И у Степана опускались руки, работа у него шла вяло, медленно, хотя поп и торопил его. Наконец он не выдержал и однажды сказал ему, чтобы он убирался к черту. Поп вздрогнул, отскочил от него, сжимая в кулаке распятие, завизжал:
— Богохульник!.. — И, размахивая широкими рукавами рясы с заплатками на локтях, выскочил из церкви.
Одна была отрада у Степана — по воскресеньям он уходил с черемисскими девушками в лес. Они собирали по опушкам и вырубкам землянику, пели свои тягучие и грустные песни, очень похожие на эрзянские. Временами Степану даже казалось, что он в своей Баевке, что стоит ему пойти на песню и он увидит Дёлю...
Наконец приехал Ковалинский, но работы оставалось уже мало — установить доски в иконостас.
Хозяин удивился, что так мало сделано четырьмя мастерами!..
— Чем же вы тут занимались?
Степан пожал плечами и ничего не сказал. Но поп обо всем доложил, и Петр Андреевич больше не попрекал Степана. Однако первый за четыре года скандал у них произошел и вспыхнул неожиданно — из-за платы столяру-черемису, который делал доски для икон.
— Я его не нанимал, — вспылил Ковалинский. — Поп нанимал, пусть он и платит.
— Но поп отказывается, — сказал Степан. — У него нет денег.
— А у нас с тобой есть деньги, чтобы раздавать их черемисам?!
— Тогда я заплачу из своих, — сказал Степан.
— У тебя их тоже немного останется, если будешь раздавать! .
— За четыре года, думаю, я все же заработал сколько-нибудь!
Ковалинский дрожащей рукой дотронулся до своей бородки, кинул на Степана недоумевающий взгляд. Это для него было ново. Раньше Степан никогда не говорил о том, сколько он зарабатывает.
— Сколько надо заплатить? — проговорил Ковалинский, чтобы положить конец неприятному для него разговору.
— Сколько стоит работа, столько и надо заплатить. Ты сам знаешь.
Ковалинский скривил губы. Но он не стал спорить, вынул из кармана три рубля и протянул Степану. У того еще оставалось немного денег от общего кошта, так что он черемису за изготовку досок заплатил четыре рубля. Кроме того, он уговорил мастеров заплатить хозяину, у кого они находились на постое. Те не стали спорить, отделили каждый по рублю.
Старик черемис, провожая их от двора, сказал:
— Вы хоть немного бешеный, когда много-много пьете, так ребята хороший. А вот Арыптышень сапсим не пьет, очень-очень плохой.
— Вто это Арыптышень? — спросил Степан.
— Длинный волос, который палкой бьет за Исуса. Самый настоящий Арыптышень.
Все, конечно, догадались, о ком говорит старик, и засмеялись.
— А что это значит — Арыптышень? — опять спросил Степан.
— Арыптышень — много-много плохой, живет там, под землей, проговорил старик и рукой показал вниз. — Каждый ночь выходит людей пугать,
— Это они, вишь ли, так называют сатану, — кому еще жить под землей, — разъяснил Бангуж.
Старик заулыбался и кивнул в знак того, что его поняли правильно.
«Мастера-иконники», получив расчет, отправились пешком на волжскую пристань.
— Ну, Дмитрич, извиняй, если что не так, — сказал за всех Бангуж, поклонился.
Спустя два дня уехали и Степан с Ковалинским. Эти два дня они и занимались иконостасом, а потом поп выдал им для консистории «бумажный вид» на окончание работ. Поп все ворчал, то не хорошо, это не так. Степан, будь воля его, плюнул бы и уехал, но Ковалинский до конца с ним был подчеркнуто вежлив, терпелив и делал вид, что прислушивается к его советам.
— С подобными людьми иначе нельзя, грубостью их не проймешь, — оправдывался он. — Вот он возьмет и напишет в Казань своему начальству жалобу, тогда иди и объясняйся. Нет, с такими фанатиками только так и можно.