— Степан, да это никак ты?
— Я, отец... И спазма перехватила горло. Он опустил на землю сундучок и обнял отца, остро, болезненно и сладостно чувствуя, как сливается с теплотой большого и грузного отцовского тела. Да и у Дмитрия глаза сделались влажными, бескровные губы дрожали. Он оторвался от сына и засуетился, украдкой стирая кулаком слезы.
— Пойдем в избу, чего мы здесь стоим... Ой, да что говорю, изба-то разломана!.. Мы пока в сарае живем, а мать с маленькими ходит ночевать к соседям.
Во двор вбежали два мальчика. Степан даже растерялся, не зная, который из них его брат, а который племянник. Они были почти одинаковыми. Только у одного волосы на голове немного темнее. Дмитрий догадался о его сомнениях.
— Посветлее, этот — Миша, твой меньший брат, а потемнее — Вася, племянник. Он тоже, как и ты, все чертит на стенах да на заборах. Видно, пошел в тебя. А Илька с Петром пошли на Старицу рыбу ловить. К вечеру принесут на уху. — Дмитрий повернулся к мальчикам и сказал: — Чего вы стоите и не подходите? Это приехал наш Степан.
А Степан, как обычно, только тут вспомнил, что забыл о гостинцах для своей родни. Его сундучок был набит красками и склянками с рисовальным лаком. Даже костюм и прочее белье пришлось завернуть отдельно и приторочить к сундучку.
— Вот отдохну немного с дороги и поведу их в лавку, накуплю им всяких гостинцев, — виновато сказал он, подмигивая братишке и племяннику. — Правда? Я ведь не знал, чего у вас есть, а чего нет...
Из огорода, отбросив калитку и распугивая во дворе кур, выбежала мать и, точно обезумев от счастья, бросилась Степану на грудь. Она плакала, целуя его в шею, в глаза, гладила по спине, отстранялась на миг и опять припадала к нему. На ней не было ни пулая, ни кокошника, с которыми она не расставалась в Баевке, волосы на голове у нее убраны по-русски, длинный темный сарафан... Степану так непривычно видеть мать такой, точно это не она, а какая-то другая женщина в ее образе. И, сам едва удерживая слезы, он говорит:
— Ты, мама, совсем превратилась в рузаву...[5]
— Дак ты сам, Степа, сделался настоящим русским человеком, — сказала мать с улыбкой. — Встретила бы где-нибудь на улице и не узнала бы. Вон как вытянулся, а лицо белое...
— Работа у меня была такая, мало приходилось бывать на солнце.
Марья уже пришла в себя. Она уже распоряжалась:
— Ну, пойдем покормлю, чай, проголодался с дороги. Видишь, где живем, в сарае. Дом-то разобрали, а собрать никак не выходит... Иван все работает на паровозе, — рассказывала она, накрывая на стол, — а один отец ничего не может, старый совсем стал...
— Теперь соберем, Степан поможет, — сказал Дмитрий, не спуская радостного взора с сына.
Ребятишки тоже подсели к столу. Степан чувствовал, что и мать и Вера ждут каких-то подарков. Вера — та и вовсе не могла оторвать глаз от зеленого Степанового сундучка, и чтобы внести в это дело ясность, Степан вынул из кармана деньги и положил перед отцом:
— Вот это всем вам подарок от меня.
В сарае воцарилось долгое изумленное молчание. Ни отец, ни мать, ни Вера, ни ребятишки не могли отвести глаз от денег, лежавших на краю стола ровной пачечкой. Они не могли поверить в эту реальность, но и не верить было уже невозможно.
— Господи, — прошептала Вера.
Степан улыбнулся и подвинул деньги отцу.
— Бери, отец, и распоряжайся.
Отец заморгал и с каким-то детским удивлением уставился на Степана.
— А уж подарков не купил, извините...
— Хорошо сделал, что не купил, — радостно всполошилась мать. — С домом и без того много денег израсходуется, — распорядилась она уже как строгая хозяйка. Она гордилась теперь Степаном.
Дмитрий трясущимися пальцами отделил от пачки два червонца.
— Эти возьми. Ты теперь уже взрослый мужчина, без денег нельзя...
Марья постелила постель в задней части избы, где окна не были выставлены и печь стояла на месте. Она подождала, когда Степан разденется и ляжет, потом присела к нему на край постели. Она провела теплой и шершавой рукой по его волосам.
— Привычка у тебя осталась прежняя, долговолосый...
Степан, конечно, чувствовал, что мать подсела к нему совсем не для того, чтобы сказать это. Она сейчас будет расспрашивать, как он жил в Казани, почему приехал, надолго ли, что думает делать дальше.
— Знать, там тебе не понравилось, сынок? — спросила она осторожно.
— Жил я, мать, в Казани хорошо, — ответил Степан и поторопился добавить: — Но ведь мне нужна не только хорошая жизнь.
— Что же тебе еще нужно, сынок?
Степан подумал немного и сказал:
— Тебе этого не понять, мама.
Мать опять провела рукой по его голове.
— А ты расскажи, может, пойму. Я уж не такая бестолковая.
Степан долго говорил ей о необходимости учиться, о том, что иконник — это не живописец, не художник, которым он собирается стать, и Марья действительно ничего не поняла. Она все время слушала молча, не перебивая его.
— Ну, а пока поживу здесь, может, не прогоните? А?..
— Что ты говоришь пустое, сынок, — вздохнула мать. — Только вот жилье-то у нас худое, к холодам бы с домом успеть. — И она стала жаловаться на Ивана: работа грязная, тяжелая, а дома не может без вина и шагу ступить, плохо помогает отцу...
— Ну ладно, не ругай его, я помогу, — успокоил ее Степан.
Целыми днями, а они делались все короче и короче, Дмитрий с сыном занимались ремонтом дома. Степан уже отвык от топора, и отец, глядя на его работу, только посмеивался да остерегал, чтобы он не порубил себе ногу.
Они заменили нижние венцы, под окна подвели дубовое бревно, потому что от сырости тут всегда дерево гниет быстрее. Степан сначала исподволь заводил разговоры о том, что можно бы нанять плотников, ведь есть теперь деньги, однако отец отмалчивался и только ожесточеннее, яростнее садил топором по бревну, вырубая паз.
Но вот дошло дело и до переборки пола в передней избе, до печки. Тут уж пришлось нанимать печника, и два целковых, которые запросил печник, повергли Дмитрия и Марью в настоящее горе.
В ясные сентябрьские дни, дни бабьего лета, крыли дранкой крышу. Это была веселая, радостная работа. Солнце сияло на свежей осиновой щепе, дробно и звонко стучали молотки, и, остановившись на минуту, чтобы смахнуть со лба пот, Степан глядел на открывшуюся алатырскую пойму со стогами сена, на желто-багряный разлив засурских лесов... А внизу, на дороге, играли в «бабки» Миша и Вася или строили из щепок домики, населяя их вылепленными из красной глины уродливыми человечками. И ему вспоминалось на миг свое детство, как он вот так же строил домики и лепил из глины всякие фигурки... Но к нему уже вплотную подступал, гоня свой ряд дранки, племяш Петярка, вымахнувший за четыре года в долговязого подростка, азартно покрикивал ломающимся голосом: «Эй, дядя Степа!..», и Степан, улыбнувшись этому окрику, этому новому своему имени, брался за молоток. «Дядя!..»
Но с каким-то особенным пристрастием посматривал Степан на пятилетнего племянника Васю. Может быть, он видел в нем самого себя таким, каким и сам был в пять лет? В первый же день отец, лукаво подмигивая, с какой-то затаенной радостью показал Степану на исчерченные углем дощатые стены сарая. Это были рисунки Васи.
Конечно, племянника он обязательно будет учить рисовать, и ему не придется мыкаться у каких-нибудь богомазов. Однако Вася еще слишком мал, чтобы серьезно заняться его учением. Им с Мишей сначала надо пойти в школу, научиться читать и писать.