Как-то в одно из воскресений Степан зашел в лавку книготорговца и купил для них букварь. Для себя он выбрал книжку стихотворений Некрасова, — это имя было ему знакомо: в Лайшеве Ковалинский брал ее читать из большой поповской библиотеки. А букварь Степан отдал ребятам. Миша и Вася очень обрадовались этому подарку. Но не прошло и пяти минут, как они поссорились из-за того, у кого в руках должна находиться книга. Миша тянул ее к себе, Вася — к себе.
— А вы прикиньте на палке, кому достанется держать книгу сегодня, кому — завтра, — посоветовал им Степан.
Мальчики взяли длинную палку и, перехватывая ее руками, прикинули, чья рука выйдет последней. Последней на палке вышла Мишина рука. Вася на некоторое время успокоился. Однако вечером спор разгорелся с новой силой. Весь день прошел, и Вася стал требовать себе книгу, а Миша доказывал, что его, Васин, день начнется только завтра утром. Пришлось Марье ремнем унимать эту ссору.
«Ладно, куплю им завтра другой», — решил Степан.
А на другой день ребята успокоились сами собой, мирно сидели на печи, шелестели страницами, разглядывая картинки, и тихо разговаривали.
— Что, помирились?
— Не помирились, а разделили, — ответил Миша.
— Что разделили? — не понял Степан.
— Книжку пополам разделили. Петярка с Илькой нас научили. Вы, говорят, разорвите ее пополам, одна половина будет мне, другая Васе. Мы так и сделали, — с удовольствием рассказывал Миша.
В ясные солнечные дни Степан брал бумагу, карандаши и шел на Суру, садился где-нибудь в укромном месте на берегу и срисовывал кусты ивняка, плывущие по реке лодки или сидящих с удочками рыбаков. Он привык писать прямо красками, поэтому карандаш его не всегда бывал послушным. Он только сейчас понял по-настоящему, почему в художественной школе в Казани, как рассказывал Яшка, целыми днями рисовали руки, носы, кувшины и прочие, казалось бы, ненужные предметы. И теперь он жалел, что этому никогда не учился.
Как-то в один из таких дней от неумения запечатлеть карандашом на бумаге живое напряжение фигуры рыбака, его охватило самое настоящее отчаяние. Может быть, тому мешал и сам рыбак, не замечавший, что его рисуют, — уж очень он был азартен, подвижен, энергичен в движениях.
Это был молодой человек лет двадцати пяти, долговязый, длиннорукий, со светлыми усиками, в красивом картузе, из-под которого выбивался светлый чуб, в каком-то форменном синем пиджаке, уже употребляемом, видно, только на рыбалках, но еще ловком и ладно сидящем на хозяине.
Рыба клевала хорошо, и рыбак то и дело выхватывал удочкой красноперых окуней. Но вот поклевку как обрубило, и рыбак застыл в ожидании, глядя на поплавок.
Степан воспользовался этой минутой. И хотя фигура получилась правдоподобной, в ней уже не было нервного напряжения и живой энергии. Но тут рыбак вытащил пустую удочку, взял банку с червями, чтобы перейти на другое место, и увидел Степана. На лице его выразилось веселое изумление, усики округлились.
— Ого! — воскликнул он. — А я-то и не вижу, что попал на крючок! Позвольте познакомиться, господин художник.
Рыбаком оказался алатырский телеграфист Епифан Силыч, но с веселой беззаботностью велел Степану называть его просто Силычем — так, мол, его все зовут, и мужчины, и дамы. Они тут же перешли на «ты», что обоим было не так и трудно: Степану — по врожденному неумению обращаться к людям на «вы», а Силычу — по веселому нраву, не терпящему всяких препятствий в отношениях с понравившимися ему людьми.
Они тут же на берегу разговорились. Правда, говорил больше Силыч. Он весело и интересно рассказывал о себе, о своих алатырских знакомых, комично их изображая, а среди знакомых, как казалось Степану, у него были здесь почти все, начиная от алатырского городского головы до последнего пьяницы.
— А художник — первый, и это ты! — засмеялся он, хлопнув Степана по плечу. — Я очень рад!
Силыч захотел посмотреть его работы, и Степан, смутившись, должен был признаться, что дома у него почти ничего нет — ведь четыре года он работал иконником в Казани, и все его работы теперь по церквям и соборам. А эти вот карандашные рисунки... Нет, он ими и сам недоволен.
Однако Силыч стал горячо уверять, что рисунки очень хороши и ему нравятся. И Степан, смутившись, сказал что если так, если Силыч хочет, он дарит ему эти листы.
Прощаясь, Силыч сам предложил встретиться в будущее воскресенье у телеграфной конторы.
— Часика эдак в два. Идет?
Но Степану показалось, что Силыч тут же забыл час, который сам определил, — по улице катилась коляска, в которой сидел важный толстый господин с черной круглой бородкой и красивая молодая женщина, и Силыч помахал ей рукой — легкий, незаметный жест, на который женщина ответила едва заметной улыбкой.
— Господин Солодов с супругой — амазонкой! — сказал Силыч, чему-то улыбаясь своими веселыми глазами. — Уморительное дело!..
Тут они и простились. О времени будущей встречи он больше не вспомнил, а Степан посчитал неудобным ему напоминать.
Когда был закончен ремонт дома, Степану опять как бы нечего стало делать, — и в глазах матери иногда появлялся прежний упрек и досада, но пока она не высказывала его.
А дни пошли пасмурные, дождливые, и уходить рисовать на реку нельзя стало. И ожидание воскресенья, ожидание встречи с Силычем сделалось невыносимо тягостным.
Иногда Степан рисовал маслом — Петярку, Васю, Мишу. Но в избе даже и в полдень было сумеречно, а скоро вставили в маленькие окошки еще и зимние рамы. Свету вообще стало мало.
Когда не было дождя, Степан брал листы бумаги, карандаши и отправлялся в Духову рощу. Здесь ему нравилось. Тихо, пустынно. Листья с деревьев почти все опали. Он рисовал корявые кряжистые дубы, причудливые пни, все, что имело какую-нибудь необычную форму. Сегодня день выдался ясный, с утра был небольшой морозец, сковавший поверхность земли. Земля так и не оттаяла как следует, несмотря на солнечный день. Степан грустил,
что теперь мало осталось тихих хороших ясных дней, скоро похолодает, выпадет снег. Он почему-то не любил зиму, может, оттого, что в детстве ему часто приходилось мерзнуть. Он сидел на опушке рощи на поваленном дереве, его карандаш быстро скользил по гладкой бумаге, оставляя за собой отдельные части человеческого тела — ноги, руки, лица. Он всегда предпочитал рисовать на память. Даже рисуя с натуры дерево, он обязательно тут же, рядом, набрасывал чьи-то лица — знакомых или просто запомнившиеся. Одни из этих лиц смеются, другие плачут, на третьих застыл ужас страха. Несколько раз нарисовал он и Силыча. Вообще иногда он думал, что единственное, что может более точно выразить человека — это лицо. Он так думал потому, что, когда сам рисовал лицо, его охватывало то самое чувство и настроение, какое было на этом лице.
Тихое уединение Степана внезапно было нарушено невесть откуда взявшейся всадницей. Она галопом проскакала по опушке рощи, совсем близко от него и скрылась в Басурманском овраге. За оврагом, в саженях двухстах начинался город. Это была та самая женщина, которую он видел тогда в коляске и про которую Силыч сказал — «амазонка». Степан хорошо запомнил ее лицо с остреньким носиком, плотно поджатыми губами и большими темными глазами.
Он взял чистый лист бумаги и попробовал нарисовать всадницу. Рисунок ему не понравился. Он нарисовал еще раз заново. Потом так увлекся, что нарисовал в третий раз.
Уже начинало темнеть. Он собрал листы и пошел домой.
«Солодов, Солодов...» — повторял он по дороге домой. Ему казалось, что с этой фамилией у него связываются какие-то давние-давние дни, однако так ничего и не вспомнил. Должно быть, ему просто кажется. Да, впрочем, какое ему дело до Солодова и его «супруги-амазонки»...
Наступило наконец-то и долгожданное воскресенье. Утро было серое, холодное, по окнам дробно стучал дождь, но Степан как-то и внимания не обращал на это. Что ему какой-то дождь, если у него есть друг, первый в жизни друг!