Однажды он пришел не один, а с той молодой женщиной, с которой Степан видел Силыча в санках после масленицы. Звали ее Екатерина Николаевна Серебрякова, она была дочерью алатырского купца, одного из «отцов города», как говорил Силыч. И Степана удивило, как проста и обыкновенна была Екатерина Николаевна: сидела на чурке, хохотала над рассказами Силыча и даже взяла кисть и помогла Степану.
Она спросила, как относится Степан к Врубелю. Степан вспомнил Нижегородскую выставку, глаза его заблестели.
— Это... это... я не знаю, как сказать, — пробормотал Степан, а она пристально посмотрела на него и улыбнулась.
— Не говорите, я вижу, — тихо сказала она.
Потом они пошли смотреть разлив Суры, и Степан, освоившись в новом обществе, ободренный веселыми шутками Силыча и смехом Екатерины Николаевны тоже рассказывал об отце Севастьяне, о Бангуже с товарищами, и все выходило необыкновенно смешно.
Но на реке было холодно, низовой ветер мрачно теребил грязно-свинцовые воды разлива, да и солнце к вечеру затянуло серыми низкими тучами. И Силыч как-то сразу притих, Екатерина Николаевна слегка дрожала от холода, тонкий большой нос ее посинел. Они пошли обратно.
— А вы бы показали нам свои работы, — сказала вдруг Екатерина Николаевна.— Где вы живете?
Степан смутился. Он вообразил свой дом, все теперь уже собрались, пришел, должно быть, Иван с паровоза, черный, злой, нехорошо ругается, а мать на него кричит...
— У нас на улице грязно, не пройти, — пробормотал Степан.
Екатерина Николаевна засмеялась.
— Вы милый, — сказала она. — Правда, Силыч?
— С дурными мы не водимся, — ответил он, и непонятно было, серьезно он говорит или шутит.
— Тогда пойдемте ко мне пить чай! — распорядилась Екатерина Николаевна.— Я замерзла. А Степана мы обязываем завтра же принести и показать нам свои работы. Правда, Силыч?
— Я приеду за ним на ломовом извозчике, погружу всю его галдарею на телегу и доставлю к вашему порогу, дорогая Екатерина Николаевна!
Степану были приятны такие настойчивые просьбы, и он пообещал «кое-что» завтра принести.
На другой день была репетиция, а Степан писал во дворе декорации — мельницу, ту самую, какая была на Бездне. Ему казалось, что Силыч и Екатерина Николаевна забыли о нем и он напрасно притащил «Алатырскую амазонку» и портрет Веры, которую он написал в один из солнечных мартовских дней: розовощекое, с яблочным румянцем от мороза лицо, слегка прищуренные от солнца глаза, полураскрытые полные губы... И, глядя на этот портрет, самому хотелось прищуриться — так много чистого, весеннего, щедрого света было в портрете. Степан и сам удивлялся, как это у него получилось — совершенно противоположное тому, что он с таким усердием писал все четыре года, работая у Ковалинского. Он не знал еще, хорошо это или плохо, хотя втайне надеялся на похвалу Екатерины Николаевны. Однако ни она, ни Силыч не шли, и Степан отвернулся от окон клуба, чтобы невольно каждую минуту не взглядывать туда. Вдруг он услышал чей-то смелый звонкий голос:
— Да где он, ваш оригинал? Покажите мне вашего оригинала!..
Он обернулся. Через двор по молодой изумрудной травке шли к нему Екатерина Николаевна и — о, диво! — та самая «амазонка».
— Здравствуй, Степан, — сказала Екатерина Николаевна. — Вот пришли посмотреть на твою работу. Это Александра Карповна.
Екатерина Николаевна была сегодня какой-то усталой и недовольной, точно ее сюда привели насильно, против воли, и она не села, как раньше, на чурку, а остановилась поодаль, рассеянно смотрела на деревья, подернутые уже молодыми листочками. Но Александра Карповна, красивая, невысокого роста, с полными плечами блондинка, улыбнулась Степану приветливо, как будто они уже давно были знакомы, и, глядя ему прямо в глаза, протянула руку. Рука у Степана была в краске, но Александра Карповна смело и сильно пожала ее.
— Вот вы какой! — сказала она. — Мне Силыч давно про вас говорил. Ну, показывайте нам с Катюшей ваши картины. Где они? Вот эти? — И она сама перевернула лицевой стороной две рамы, стоявшие у стены сарая.
Это был портрет Веры.
— Мило, — сказала Александра Карповна, поглядев на портрет и невольно щурясь. — Правда, Катюша?.. Мне нравится. Это в новой французской манере, о которой сейчас столько пишут?
Степан пожал плечами.
— А тут что? — Она повернула второе полотно и отступила, чтобы получше рассмотреть. — Боже, откуда это? Как?.. Катя, ты видишь?
— Вижу, — сказала Екатерина Николаевна, подавшись вперед. — По-моему, это ты...
— Нет, правда?..
Степан рассказал, когда он видел «алатырскую амазонку» и что нарисовал по памяти, так что за сходство не ручается.
— Вы меня удивили, — сказала Александра Карповна, и живые глаза ее заблестели.
Но Екатерина Николаевна заявила, что их ждут и надо идти на репетицию.
— Не уходите без меня, подождите, я скоро,— шепнула Александра Карповна и быстрыми, мелкими шагами поспешила за своей сердитой подругой.
Степан смотрел ей вслед, пока она не скрылась в дверях. Ему показалось, что она обернулась на миг и посмотрела на него.
Писать декорации ему уже не хотелось. Он сел на порог сарая, где стояли готовые листы, расписанные клеевой краской на тему «Ночь. Сад. Фонтан», и смотрел на окна Коммерческого клуба, уже потемневшие по-вечернему. Над крышей клуба, над крышами соседних домов и за прозрачными деревьями голубело высокое весеннее небо, все охваченное уже низким ясным солнцем. А здесь, во дворе, пели со сладкой надсадой скворцы на тополях, и песня их была такая страстная и нежная, что у Степана перехватывало дыхание от восторга.
Он не заметил, как возле сарая появилась Александра Карповна. Должно быть, она спешила, грудь ее подымалась от частого дыхания и на щеках выступил румянец.
— Ну вот, — сказала она, — запирайте вашу мастерскую и проводите меня. — Она бросила взгляд на картину. — А ее я покупаю у вас. Пойдемте...
Степан запер сарай, взял «Алатырскую амазонку», как он ее про себя называл, и они отправились. На улице на них оглядывались прохожие, Степан даже спиной чувствовал эти взгляды, но Александра Карповна точно и не видела ничего и опять говорила, как удивил ее Степан этой картиной, и просила снова рассказать про тот осенний день — она не помнила его вовсе. И когда Степан рассказывал, она тихо улыбалась, склонив голову набок, и видно было, что это ей приятно.
Они остановились возле дома с высокими окнами, с широкой каменной лестницей.
— Я здесь живу, — сказала она. — Пойдемте. — И взяла Степана за руку.
Александра Карповна провела его в большую красивую комнату и, сказав, что сейчас придет, оставила его одного. Степан огляделся. Все поразило его здесь: и мягкие ковры, и широкие кресла, и резной письменный стол на коротких, в виде звериных лап, ножках, большая картина в золотой раме, на которой были нарисованы горой яблоки, виноград, бутылки с вином, а на краю стола, мордой вниз, висел убитый заяц. «Натюрморт», — вспомнил Степан слово, которое иногда говорил Ковалинский про подобные картины.
А в простенке Степан увидел вдруг «Параскеву», ту самую «Параскеву Пятницу», которую дописывал у Колонина. Да, это была она, и Степан не удержался — потрогал доску. Мафорий, который он писал, был по-прежнему свежо-багрян, а тонкий строгий лик Параскевы живо напомнил ему и тот флигель с верандой, где она тогда стояла, и Колонина, и Елену Николаевну... Внезапно медный густой и грозный гул раздался в углу, и Степан вздрогнул, отпрянув от «Параскевы». Но это были высокие часы, пробившие четверть, — важно и лениво качался огромный, отливающий золотом, маятник.
Вошла Александра Карповна, а за ней, держа в руках молоток, мрачного вида мужик со страшной, от самых глаз, черной бородой.