После еды Степан хотел одеться. Но Иван опередил его, взял пиджак.
— Никуда сегодня мы с тобой не пойдем, — сказал он уже строже.
Степан исподлобья взглянул на Веру, поднял с пола шапку и в одной рубашке выскочил из избы.
— Не беспокойся, никуда не денется, — улыбаясь, сказала Вера. — Сейчас не лето, постоит немного на улице и придет домой.
Иван ушел в переднюю избу и принялся за дело. Выходки брата вывели его из равновесия, он тесал и строгал с раздражением, испортил один шип — не там выдолбил долотом, бросил инструмент. Иван никак не мог понять младшего брата. Что ему надо? Кормят его, поят, живет в тепле, учат столярному ремеслу, а ему подавай что-то другое. Попробовал бы он со своими капризами побродить, как они с дедом Охоном, по зимним дорогам в зипунишках в поисках работы и куска хлеба. Такого бы дед Охон ни одного дня не стал держать возле себя. Сыну, конечно, не дозволено обвинять отца, но все равно Иван недоволен был отношением отца к Стенану. Это отец с малых лет потакал ему, вот он и вырос таким упрямым и непослушным. Да и работать не любит, привык к даровым хлебам. Он, Иван, с восьми лет начал работать, пас с дядей Охремом стадо, в десять лет пахал, в пятнадцать с дедом Охоном плотничал. Этот же ничего не делает...
Время подвигалось к полудню. Иван несколько раз выходил во двор, на улицу. Степана не было видно. Вера сначала все говорила, чтобы не беспокоился, а потом и сама заволновалась, накинула на плечи овчинную шубу, пошла к соседям спросить, не заходил ли Степан. Но и там его не было. Тогда Вера обыскала весь двор, может, где-нибудь прячется? Заглянула и в закут к поросенку, — кто знает, может, там Степан прячется от холода? Но его не было нигде. Тут уж они забеспокоились по-настоящему. Иван оделся и пошел разыскивать его по городу.
Побродив немного по улицам, Иван вернулся, — и в зипуне-то холодно, не то что в рубахе.
— Если уж домой отправился?..— предположил он, и его не удивила нелепость такого предположения. Иван сидел, не снимая ни зипуна, ни шапки.
— Вот замерзнет где-нибудь, ты будешь виноват! — точила его Вера, словно сама была ни при чем.
А Степан, как только выбежал от брата, зашагал по улице вверх, в гору. Он не знал, куда направляется, все равно куда, лишь бы не оставаться у брата.
А день был базарный — пятница. Венец кишел людьми, ближние улицы плотно заставлены подводами. Но Степан уже привык к толпе, к шуму, гвалту базарной торговли. Он прошел по хлебному ряду. Здесь от теплого хлебного духа было теплее, чем в других рядах. Но прошел другой, пятый раз, на него стали оглядываться, да и холод пробирал уже до костей. Куда? Возвращаться к брату? Ему пришла мысль погреться в соборе. Но обедня уже кончилась, народ вышел из собора, на паперти женщина в черном мела березовым голиком. Она косо зыркнула на Степана. Он постоял, огляделся, ежась на зябком промозглом ветру. Вдруг женщина сказала:
— Пойди в сторожку, погрейся. — И махнула голиком куда-то за плечо. И правда, в ограде собора, под высокими черными березами стоял маленький неприметный белый домик. Степа бежал туда, смело толкнул тяжелую дверь.
Старик, должно быть — сторож, сидел возле окошка на низенькой скамеечке и подшивал старый валенок. У старика была одна рука, другой рукав подвернут и подшит к плечу. Одной рукой ему, видимо, было очень трудно справляться. Степан поздоровался: «Доброго здоровья...» — и в нерешительности остановился у двери. Старик снял с бородавчатого носа круглые очки, прицепленные за уши петлями из витых ниток, и посмотрел на вошедшего.
— Чего тебе, паренек?
— Да вот... ходил но базару... решил зайти к вам погреться, — ответил Степан.
— По базару ходил? — протяжно произнес старик и удивленно принялся разглядывать его. — Что же в одной рубахе? Знать, живешь где-нибудь поблизости?
— Да нет, — признался Степан, — живу далеко.
— Ну что ж, грейся, — помолчав, сказал старик и велел сесть поближе к теплой печке, а сам снова принялся за валенок. В сторожке было тепло, пахло плавленым воском. В переднем углу горела лампадка, слабо освещая какую-то большую, от пола до потолка, картину. Степан вгляделся. Иисус, босиком, стоит на белом облаке. Картина была старая, тусклая. Ее, верно, вынесли сюда из собора за ненадобностью. Рядом с картиной на стене тикали ходики с двумя медными гирьками, и Степан глядел то на картину, то на ходики, а старик молча возился с валенком. Может быть, он совсем забыл о Степане? Степан решился напомнить о себе, — старик казался ему добрым человеком. Кашлянув, сказал:
— Отчего, дедушка, не бьешь часы днем, а только ночью?
Старик, сплюнув с губ дратву, не сразу ответил:
— Ночью люди не видят солнце, не знают, сколько времени, надо им сказать. Вот я и бью ночью.
И опять молчание. Только неутомимые ходики частят — тик-так, тик-так.
Наконец старик отложил валенок в сторону и так же молча прошел за печку, где на полу стояло ведро с водой, небольшой чугунок и лукошко с картошкой. Он положил в чугунок несколько картофелин, плеснул ковш воды, помыл их и воду вылил в щели между половицами. Одной рукой кое-как порезал картофелины, залил водой, бросил туда горсть просяной крупы. Чугунок сунул в печку на горячие угли.
— Что же ты, дедушка, не почистил картошку? Разве из нечищеной картошки варят суп? — спросил Степан.
— Варят, сынок, коли нечем чистить. Одной рукой много ли начистишь.
— Я бы тебе почистил!
— Сегодня ты мне почистишь, а завтра кто? — сказал старик насмешливо.
В голове у Степана сверкнула мысль: остаться жить со стариком, он бы ему все стал делать — чистить картошку, носить воду и дрова, а ночью выходил бы бить часы.
— Если бы ты мне разрешил, то я всегда бы стал тебе чистить картошку, — проговорил Степан робким голосом. — Совсем бы остался жить у тебя.
Мохнатые и седые брови старика взметнулись вверх. Он молча смотрел на Степана, потом спросил:
— А кто ты есть? Откуда?
Степан уже доверился доброте старика и быстро рассказал ему свою печаль. Помолчав, он еще раз для убедительности повторил:
— Отец ему наказал, чтобы он меня отвел, а он заставляет меня работать... У меня совсем нет охоты заниматься столярным делом, я хочу рисовать.
— Писать иконы, сынок, дело трудное. Всякий их не может писать. Для этого надобен талан. — Он поднял глаза на икону в углу, перекрестился и продолжил: — Видишь, как написано. Иисус будто живой стоит перед нами. И не поверишь, что это сделано грешной рукой человека...
— У меня хотя и нет талана, — быстро заговорил Степан, — но все равно я умею рисовать. И эту икону смог бы.
Старик покачал головой.
— Не говори всуе, сынок. Не люблю, когда человек хвалится.
— Не веришь? — воскликнул Степан с чувством обиды.
Глаза Степана забегали по сторожке — чего бы найти такое, вроде широкой доски? Но кроме покрышки от ведра он ничего не увидел. Тогда он решил нарисовать Иисуса прямо на столе. Подошел к печке, достал потухший уголь и встал у стола. Старик недоверчиво качал головой и усмехался в бороду.
Степан довольно долго срисовывал на столешницу Иисуса на облаке. Он не торопился, рисовать углем на столешнице оказалось трудно. Между тем у старика сварился суп. Он вынул чугунок и принялся обедать, пристроившись на лавке. Несколько раз приглашал и Степана. Но тот не отзывался. Наконец Степан сказал:
— Вот, — и устало сел на лавку.
Старик не спеша облизал ложку, расправил бороду и подошел поглядеть. Лукавая улыбка медленно сошла с его доброго лица.
— Вай, посмотри-ка, ведь вправду нарисовал... — сказал он, не скрывая изумления. — Кто же так научил рисовать?
— Никто не учил, сам, — сказал радостный Степан, — теперь уж старик должен его оставить у себя жить!.. Но старик подал ему ложку и велел дохлебать суп из чугунка.