– Ах ты, щенок! – крикнул Богдан. – Вот только жалко, нагайку в корчме оставил, а то бы я тебе показал, кто прав, кто виноват.
– Виноват всегда тот, кто сердится и дерется ни за что ни про что – это ты сам говорил, – хладнокровно заметил мальчик.
– Да как на тебя не сердиться? Татарчонок ты этакий, мразь ты этакая!
– Не кричи, татко, еще корчмари услышат, – спокойно проговорил мальчик. – Слушай лучше, что я тебе скажу: не хочу я больше с тобою ехать к панам, отпусти меня с дидом Ганжою и Смольчугом. Не отпустишь добром, все равно, в Сечь убегу!
Богдан стоял как ошеломленный.
– Да ты, хлопец, и впрямь с ума спятил. Какой ты казак, тебя от земли не видать!
– Я, тато, знаю, что в Сечи есть много мальчиков, и в походы они с другими казаками ходят. Вон и Смольчуг с семи лет всюду за дидом во все его походы ходит.
– Вот то-то и есть, что они вскружили тебе голову своими рассказами. Убежать задумаешь – на цепь посажу.
– Не пустишь добром? – с угрозою в голосе спросил мальчик.
– И не думай, и мысль всякую из головы выкинь.
– Добре! – протянул Тимош, и зловещая, угрюмая нотка прозвучала в его голосе.
Они молча вернулись в корчму. Казаки уже спали, только Ганжа с корчмарем да еще с каким-то подозрительным человеком перешептывались в углу. Подле них, на печи, спал пожилой плотный широкоплечий казак, Иван Злой. Он ворочался с боку на бок и громко храпел.
Тимош окинул их быстрым взглядом, но сейчас же, потупив глаза, поплелся за отцом в дальний угол, где набросано было свежее сено, прикрытое бурками. Они улеглись; Богдан положил Тимоша к стене и загородил его своим тучным телом.
Проспал он долго. Солнце стояло уже высоко, когда он, лениво позевывая, поднялся со своей импровизированной постели.
Первое, что поразило его, было отсутствие Тимоша. В углу на сене никого не было. Вчерашние события быстро пронеслись в его голове, и он, как ужаленный, вскочил на ноги.
– Где хлопец? – грозно крикнул он вертевшейся около печки Хайке.
Та плутовски закрыла глаза и с самою заискивающею улыбкою проговорила:
– Ваша мосць сами знаете, где они...
– Кто они? – С бешенством крикнул сотник. – Будешь ли ты говорить толком?
Хайка оторопела.
– Да паны ж казаки и пан маленький хлопец. Они уехали рано, рано на заре, когда все еще спали.
Богдан с сердцем хлопнул себя по лбу.
– И как мне не пришло в голову, что Тимош может убежать? – прошептал он. – Да хорош и Ганжа, взял с собою ребенка в такое опасное предприятие.
Богдан готов был рвать на себе волосы: в сердцах он накинулся на жену корчмаря.
– Чего вы смотрели? Зачем вы пустили с ними ребенка без моего ведома? Пусть бы ехали сами и ломали себе головы... Я вас всех в порошок изотру!.. – кричал он, топая ногами.
Хайка совсем растерялась; вытаращила глаза на грозного казака и незаметно попятилась к двери. Улучив благоприятную минуту, она юркнула за дверь и побежала к Янкелю, сновавшему между рабочими. Она безмолвно поманила его пальцем и, отведя в сторону, с испугом затараторила:
– Ой, Янкелю, Янкелю! Я не знаю, как душа во мне держится! Ой! Как я испугалася! Ой, ноги подкашиваются...
– Что случилось? – с испугом спросил Янкель.
– Тот, атаман-то казацкий... Ой, беда наша!
– Да говори толком! – сам дрожа от страху, расспрашивал Янкель. – Прибил он кого? Убил?
– Ой, нет! Ой, нет! Хуже, хуже!
Янкель едва держался на ногах с испуга: что же могло быть хуже?
– Ой, пропали мы! – причитывала Хайка, – он сказал, что в порошок нас изотрет. Так рассердился, глаза вытаращил, ногами затопал: такой страшный, я таких и не видывала...
У Янкеля отлегло на сердце: только рассердился – это еще ничего, и накричал, и ногами затопал – это даже хорошо, значит, горячий казак, а казачье сердце отходчиво.
Хайка оправилась от испуга и обстоятельно рассказала мужу, за что пан сотник рассердился. Янкель многозначительно приложил палец ко лбу и покачал головою. После некоторых переговоров и соображений оба они решили вернуться домой и постараться умилостивить пана.
Но, к величайшему их удивлению, пан сотник спокойно сидел за столом. На бледном лице его, украшенном черными усами, не было больше и тени волнения. Он даже слегка усмехнулся, когда перетрусившие хозяева тихо, крадучись, осторожно переступили один за другим через порог.
– Что, задал я вам страху! – с неестественно веселою ноткою в голосе проговорил он. – Я пошутил; я хорошо знаю, куда и зачем поехали мои хлопцы. А теперь вот вам за постой и угощение, – сказал он, вставая и бросая на стол горсть мелких монет. – Тебе же, хозяйка, вот особо за испуг, – прибавил он и сунул в руку Хайки золотую монету.
Янкель с женой, низко кланяясь, проводили щедрого пана до дверей, но, когда дверь за ним затворилась, они долго еще в недоумении покачивали головами и судили вкось и вкривь о происшедшем.
Выйдя на улицу, Богдан первым делом разыскал Ивана Злого.
– Ты слышал, о чем Ганжа разговаривал вчера с корчмарем? – в упор смотря ему в лицо, спросил Богдан.
– Слышал, – пасмурно отвечал Злой.
– Говори сейчас, в чем дело.
Отрывисто, как бы нехотя, посматривая в сторону, передал Злой разговор, слышанный им в корчме.
– Ну, смекай же, что я тебе приказываю, да смотри, хорошенько вбей в свою голову все, что я тебе скажу. Тимошко утек с казаками; треба мне его добыть назад. Ты поскачешь за ними вслед, притворишься, что хочешь с ними в Сечь, улучив минуту, схапаешь хлопца и привезешь до дому. Упрется, так и припугнешь; он тебя только одного и боится. Но смотри, чтобы каждый волосок на голове его был цел, не то, знаешь эту руку?
И сотник показал ему свой здоровый кулак.
– Понял?
– Понял, батько! – склабясь отвечал Злой. – Дуже понял!
– Ну, то-то же!
Они разошлись. Богдан отправился в крепость и приказал казакам быть наготове, так как скоро они пустятся в обратный путь. На расспросы о Тимоше, Ганже и Смольчуге он коротко отвечал, что послал их вперед.
От Злого тоже никто ничего не добился: он сумрачно оседлал коня, молча вскочил в седло, свистнул нагайкой и помчался в степь.
III В таборе
Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:
– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.
Тимош беспокойно задвигался в седле.
– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?
Ганжа с усмешкой посмотрел на него.
– Чего торопишься? Или боишься, что отец передумает? Отпустил, так уж не воротит.
Мальчик смутился и вспыхнул. Он не привык лгать, а сегодня утром обманул дида. Он не спал всю ночь, дождался, когда на рассвете казаки тихонько вышли из корчмы, как змея, проскользнул между тучным телом отца и стеною, прокрался на улицу и уверил дида, что отец отпустил его с ними. Дид не смел войти в корчму, боясь разбудить остальных казаков.
– Побожись, – сказал он ему.
Тимош побожился, и дид ему поверил. В ту минуту он даже не задумался, очень уж ему хотелось в степь; но теперь этот тяжкий грех камнем лежал на его душе; он каждую минуту оглядывался назад, ему чудился топот лошадиных копыт, виделся взбешенный грозный отец, и рука невольно передергивала уздечку.
Дорога между тем все более углублялась в степь. Днепр едва виднелся на горизонте темною, узкою змейкою. Только под вечер показался вдали казацкий табор.
Перебежчик остановился.
– Ну, панове казаки, дело мое сделано, – сказал он, – давайте мне деньги и отпустите меня на все четыре стороны, а я второй раз не хочу надевать себе петлю на шею.
Ганжа отсчитал условленную плату, казак пришпорил коня – через минуту его и след простыл. Путники же наши поскакали к табору, где их не особенно дружелюбно встретил сторожевой казак; он покосился на одежду Ганжи и Смольчуга и крикнул:
– Чего вам нужно, вражьи дети! Сворачивайте-ка подобру-поздорову: нам королевских холопей не надо!