— Не волнуйтесь. Ничего не случилось. У меня есть план. Вы вовсе не обязаны участвовать в нем.
— Это очень опасно, Мосаб, для твоей репутации и репутации отца, для репутации всей семьи. Другие люди могут проворачивать такое, но не ты.
Он стал задавать мне вопросы. Снабдил ли Шин Бет меня контактами внутри тюрьмы? Встречался ли я с этими людьми? Что мне говорили? Что я рассказал? Чем больше он расспрашивал меня, тем сильнее я злился. Наконец я просто выпалил ему в лицо:
— Почему бы вам не сосредоточиться на религии и не оставить мою безопасность в покое? Бойцы пытают людей ни за что. Они не имеют понятия, что делают. Послушайте, мне нечего больше сказать. Я займусь своим делом, а вы займитесь своим.
Я знал, что положение мое сильно ухудшится. Я был почти уверен, что они не будут пытать или допрашивать меня из-за отца, но мне казалось, дядя Ибрагим не был уверен, говорю ли я правду.
В тот момент я и сам этого не знал.
Я понял, что совершил большую глупость, доверившись бойцам. Но не был ли я таким же дураком, поверив израильтянам? Они все еще ничего не сказали мне. У меня не было никаких связей. Может, они морочат мне голову?
Я ушел в палатку и чувствовал себя совершенно выпотрошенным как эмоционально, так и физически. Больше я никому не доверял. Другие заключенные видели, что со мной творится что-то неладное, но не знали, что именно. Хотя Анас держал в секрете то, что я ему доверил, бойцы не спускали с меня глаз. Все меня подозревали. В свою очередь, и я подозревал всех вокруг. И все мы жили вместе в тюрьме, где все на виду и некуда уйти. Негде укрыться, негде спрятаться.
Время тянулось. Подозрение росло. Каждый день слышались крики, каждую ночь — стоны. ХАМАС пытал своих людей! При всем желании я не мог найти этому оправдания.
Вскоре стало еще хуже. Вместо одного человека под следствием было трое одновременно. Однажды в четыре часа утра какой-то заключенный пробежал по секции, вскарабкался на забор, огораживающий тюрьму по периметру, и через двадцать секунд уже был за ним. Окровавленные клочки его одежды повисли на колючей проволоке. Израильский охранник на сторожевой вышке вскинул автомат и прицелился.
— Не стреляйте! — кричал парень. — Не стреляйте! Я не убегаю. Я хочу спастись от них!
И он показал на задыхающегося бойца крыла безопасности, который следил за ним из-за забора. Солдаты выбежали в ворота, повалили беглеца на землю, обыскали его и увели.
И это ХАМАС? И это ислам?
Глава четырнадцатая
БУНТ
1996–1997
Ислам для меня — это отец. Если можно было бы измерить его преданность Аллаху, результат был бы выше, чем у любого известного мне мусульманина. Он не пропустил ни одной молитвы. Даже если поздним вечером он возвращался домой уставшим, я слышал, как он молится и обращается к Аллаху посреди ночи. Он был скромным, любящим и всепрощающим — по отношению к маме, детям и даже незнакомым людям.
Отец был не просто апологетом ислама: вся его жизнь стала примером того, каким должен быть мусульманин. Он воплощал в себе все лучшее, что есть в исламе, ту его сторону, которая была лишена жестокости и не требовала от своих последователей порабощения остального мира.
В течение десяти лет, прошедших после моего заключения, я наблюдал, как отец борется с внутренним, иррациональным конфликтом. С одной стороны, он не считал мусульман, убивавших поселенцев, солдат, невинных женщин и детей, неправыми. Он верил, что Аллах дал им право поступать так. С другой стороны, лично он не мог сделать то, что делали они. Что-то в его душе вызывало протест. Те поступки, которые он не мог оправдать для себя, он оправдывал для других.
Будучи ребенком, я видел только его добродетели и полагал, что они были плодом его веры. Я хотел быть похожим на него и считал, что вера его безоговорочна. Одного я не знал в то время: неважно, насколько мы преданы Аллаху, вся наша праведность и благие дела — как запачканная одежда для Бога.
Мусульмане, которых я видел в «Мегиддо», вовсе не походили на отца. Они судили людей так, будто были могущественнее, чем сам Аллах. Они казались жалкими и недалекими, когда закрывали экран телевизора, не давая нам смотреть на актрис с непокрытой головой. Они были фанатиками и лицемерами, которые пытали своих собратьев, набравших слишком много «красных меток», хотя почему-то эти метки получали только самые слабые, Наиболее уязвимые люди. Заключенные со связями имели иммунитет, даже признавшийся лично израильский шпион, если он был сыном шейха Хасана Юсефа.
Впервые я начал задумываться о вещах, в которые прежде слепо верил.
— Восемьсот двадцать три!
Пришло время суда. Я просидел в тюрьме уже шесть месяцев. Солдаты АОИ отвезли меня в Иерусалим, где прокуроры просили судью приговорить меня к шестнадцати месяцам заключения.
Шестнадцать месяцев! Капитан Лоай уверял меня, что я пробуду в тюрьме совсем недолго! Что я сделал? Чем заслужил такой большой срок? Конечно, у меня был безумный план, и я купил два автомата. Но это были всего-навсего никчемные железки, которые даже не стреляли! Шестнадцать месяцев.
Судья объявил, что полгода, проведенные мной в тюрьме, засчитываются в общий срок, и меня отправили обратно в «Мегиддо», досиживать оставшееся.
— Ну ладно, — сказал я Аллаху, — я отсижу еще десять месяцев, но, пожалуйста, не здесь! Только не в этом аду!
Однако жаловаться было некому — не обращаться же к этим бравым ребятам из Шин Бет, которые сначала завербовали, а потом бросили меня.
По крайней мере, у меня была возможность раз в месяц видеться с семьей. Мама совершала изматывающее путешествие в «Мегиддо» каждые четыре недели. Ей разрешали приводить с собой только троих братьев и сестер, так что они соблюдали очередность. И каждый раз она приносила мне домашние котлеты из шпината и пахлаву. Мои родные не пропустили ни одного свидания.
Видеть их было огромной радостью для меня, даже несмотря на то, что я не мог поделиться с ними всем происходящим за забором и внутри палаток. А для них наши встречи были хоть и небольшим, но все же облегчением страданий. Ведь младшим братьям и сестрам я практически заменил отца — я готовил, убирал, купал и одевал их, отводил в школу и забирал из нее, а попав в тюрьму, я стал героем сопротивления. Они очень гордились мной.
На одном из свиданий мама рассказала мне, что Палестинская автономия освободила отца. Я знал, что он всегда хотел совершить хадж — паломничество в Мекку, и, по словам мамы, вскоре после возвращения домой он отправился в Саудовскую Аравию. Хадж — это пятый столп ислама, и каждый мусульманин, имеющий физическую и финансовую возможность, хотя бы раз в жизни должен осуществить это путешествие. Ежегодно в Мекку отправляются более двух миллионов мусульман.
Однако планам отца не суждено было сбыться. При пересечении моста короля Хусейна, соединяющего Израиль и Иорданию, он был снова арестован, на этот раз израильтянами.
* * *
Однажды группировка ХАМАС в «Мегиддо» представила администрации тюрьмы список незначительных требований и дала ей двадцать четыре часа на их выполнение, в противном случае хамасовцы угрожали устроить бунт.
Понятно, что администрация не хотела восстания. Бунт мог закончиться расстрелом заключенных, а чиновников правительства в Иерусалиме не радовала перспектива большой шумихи, которую поднял бы «Красный Крест» и правозащитные организации, если бы такое произошло. Бунт был самым нежелательным развитием событий для всех участников. Поэтому израильтяне встретились с лидером ХАМАС, жившим в нашей секции.
— Мы не можем сделать то, что вы просите, — сказал ему представитель администрации. — Дайте нам больше времени, и мы подумаем, что можно сделать.
— Нет, — настаивал тот. — У вас есть двадцать четыре часа.
Конечно, израильтяне не могли проявить слабость и уступить. Откровенно говоря, я вообще не понимал, к чему вся эта суета. Хотя я и чувствовал себя здесь глубоко несчастным, но, по сравнению с другими учреждениями, о которых мне приходилось слышать, «Мегиддо» была «пятизвездочной» тюрьмой. Требования казались мне глупыми и бессмысленными: больше времени на телефонные разговоры, увеличение продолжительности свиданий — все в таком духе.