Стены и пол госпиталя были залиты кровью. Люди скользили на ней, спускаясь по лестницам. Мужья и отцы, жены, матери и дети рыдали от горя и кричали от ярости.
Удивительно, но среди этого горя и злобы люди, казалось, были чрезвычайно благодарны палестинским лидерам, например отцу, которые повели их и их детей, как коз, на бойню, а потом убежали от опасности, чтобы наблюдать за резней издали. От этого меня тошнило больше, чем от вида запекшейся крови.
И это была только одна демонстрация. Вечер за вечером мы сидели перед телевизором и слушали бесконечные сообщения о погибших. Десять — в одном городе. Пять — в другом. Еще двадцать — в третьем.
Я видел репортаж о парне по имени Шада, который работал строителем и сверлил стену здания как раз напротив демонстрантов. Израильский танкист-стрелок увидел рабочего и подумал, что его дрель — это автомат. Он навел пушку, и заряд снес Шаде голову.
Отец и я пошли домой к убитому. У него была очень красивая молодая жена. Но это было не самое худшее. Палестинские лидеры, пришедшие с соболезнованиями, переругались друг с другом из-за того, кому читать проповедь на похоронах. Кто пришлет плакальщиков? Кто привезет еды для семьи? Все они называли Шаду «наш сын», утверждая, что он был членом именно их группировки, и пытаясь доказать, что их организация принимает в интифаде более активное участие, чем другие.
Конкурирующие группировки опустились до жалкого спора над мертвым телом. И по большей части погибшие не имели ничего общего с движением. Они попали в эту волну в порыве эмоций. А многие, как Шада, оказались там случайно.
Все эти месяцы арабы по всему миру жгли американские и израильские флаги, устраивали демонстрации и вливали миллионы долларов в палестинские территории, стремясь ускорить уничтожение оккупации. В первые два с половиной года Второй интифады Саддам Хусейн заплатил тридцать пять миллионов долларов семьям палестинских мучеников: десять тысяч семье, где кто-то погиб в борьбе с Израилем, и двадцать пять тысяч семье каждого смертника. Можно как угодно относиться к этой бессмысленной битве за землю. Но никак нельзя сказать, что жизнь стоила дешево.
Глава восемнадцатая
ОСОБО ОПАСЕН!
2001
Палестинцы больше не винили в своих бедах Ясира Арафата или ХАМАС. Теперь они считали виновником убийства своих детей Израиль. Но мне все же никак не удавалось отмахнуться от фундаментального вопроса: почему эти дети оказались на огневом рубеже? Где были их родители? Почему отцы и матери не заперли своих детей дома? Эти дети должны были сидеть за школьными партами, а не бегать по улицам, бросая камни в вооруженных солдат.
— Почему вы посылаете на смерть детей? — как-то спросил я отца после поистине ужасного дня.
— Мы их не посылаем, — сказал он. — Они сами хотят идти. Взгляни на своих братьев.
Холодок пробежал у меня по спине.
— Если я узнаю, что хоть один из них ходит туда и кидает камни, я сломаю ему руку, — сказал я. — Пусть он лучше мучается от боли в руке, чем его пристрелят.
— Правда? Тогда тебе будет интересно узнать, что вчера они были на демонстрации.
Он сказал это как-то обыденно, я не мог поверить, что теперь это наш новый образ жизни.
Четверо моих братьев больше не были детьми. Сохайбу был двадцать один год, Сейфу — восемнадцать, они оба были уже зрелыми, чтобы отправиться в тюрьму. В свои шестнадцать и четырнадцать Овайс и Мохаммад были достаточно взрослыми, чтобы позволить себя просто так убить. И всех их мне следовало бы знать лучше. Но когда я спросил их, они дружно отрицали, что бросали камни.
— Послушайте, я говорю серьезно, — втолковывал я им. — Я давно не луплю вас, потому что вы уже большие. Но все изменится, если я узнаю, что вы участвуете во всем этом.
— Но ты и папа тоже были на демонстрациях, — возразил Мохаммад.
— Да, мы там были. Но мы не кидались камнями.
Среди всего этого, и особенно потока чеков на кругленькие суммы от безжалостного иракского диктатора Саддама Хусейна, ХАМАС вдруг обнаружил, что потерял свою монополию на террористов-смертников. Теперь своих смертников имели и «Исламский джихад», и «Бригады мучеников Аль-Аксы», а также антиклерикалы, коммунисты и атеисты. Все они соревновались друг с другом, кто убьет больше мирных израильтян.
Слишком много крови вокруг. Я не мог спать. Я не мог есть. Теперь я смотрел на мир не глазами мусульманина, палестинца или даже сына Хасана Юсефа. Теперь я смотрел на все это и глазами Израиля. И что еще более важно, я наблюдал за бессмысленными убийствами глазами Иисуса, который мучился на кресте за людские грехи. Чем дольше я читал Библию, тем яснее видел истину: любовь и прощение своих врагов — единственный действенный способ остановить, кровопролитие.
Но сколько бы я ни восхищался Иисусом, я не мог поверить своим друзьям-христианам, когда они пытались убедить меня, что он Бог. Моим богом был Аллах. Однако сознательно или нет, но я постепенно принимал заповеди Иисуса, отказываясь от принципов Аллаха. Мой отход от ислама ускорило то лицемерие, которое я наблюдал вокруг. Ислам учил, что преданный слуга Аллаха, погибший как мученик, попадает прямо на небеса. Ни слова о странных ангелах и допросах в могиле. Но вдруг оказалось, что любой человек, убитый израильтянами, будь то обычный мусульманин, коммунист или даже атеист, автоматически считается святым мучеником. Имамы и шейхи говорили родственникам погибших: «Ваш близкий на небесах».
Конечно, Коран не поддерживает их риторику. Коран четко говорит о том, кому — дорога на небеса, а кому — в ад. Но этих лидеров мало волновали подобные мелочи. Они даже не имели отношения к истине или теологии, это была откровенная ложь ради стратегического преимущества и политической выгоды. Так исламские лидеры вкалывали своему народу наркотик лжи, чтобы заставить его позабыть боль, причиной которой были они сами.
Поскольку Шин Бет передавал мне все больше и больше информации, я удивлялся, как много они знали о людях в моей жизни — часто о старых друзьях, которые стали весьма опасными личностями. Некоторые даже вошли в ядро боевого крыла ХАМАС. Один из них — Дайя Мухаммад Хусейн аль-Тавиль, приятный молодой человек, чей дядя занимал руководящую должность в ХАМАС.
Все те годы, что я знал его, Дайя никогда не был религиозным. Его отец был коммунистом, так что он действительно не имел ничего общего с исламом. Мама Дайи была мусульманкой по своей культуре, но определенно не радикального толка. А его сестра работала журналисткой, получила образование в Америке, стала гражданкой США и современной женщиной, не носящей головного платка. Они жили в красивом доме и все были хорошо образованны. Дайя учился на инженера в университете Бирзет и был лучшим на курсе. Насколько я знал, он даже никогда не участвовал в демонстрациях ХАМАС.
Учитывая все это, я был потрясен, когда 27 марта 2001 года мы услышали, что Дайя взорвал себя на Французском холме в Иерусалиме. Никто не погиб, однако двадцать девять израильтян получили ранения.
Дайя вовсе не был несмышленым ребенком, которого можно без труда уговорить на что-либо подобное. Он не был нищим и грязным беженцем, которому нечего терять. Ему не нужны были деньги. Так что же заставило его поступить так? Никто не мог понять. Его родители обезумели от горя, и я тоже. Даже израильская разведка не смогла выяснить, в чем дело.
Мне позвонили из Шин Бет и пригласили на экстренное совещание. Они дали мне фотографию с изображением оторванной головы и попросили сказать, кто это. Я заверил их, что это Дайя, и отправился домой, спрашивая себя снова и снова: «Почему?» Не думаю, что кто-то сможет ответить на этот вопрос. Никто не замечал никаких сигналов, предвещавших беду, даже его дядя из ХАМАС.