В Ревеле Лексей надолго не задержался — осмотрел свой особняк со двором в Вышеграде, находившийся в запущенном состоянии, нанял людей, которые привели бы его в порядок, — после отправился в поместье, расположившееся в двух десятках верст на восток от города почти на самом побережье Финского залива. Представший по пути сельский пейзаж оставлял удручающее впечатление — уж как в той же Тверской губернии крепостным жилось не сладко, то крестьяне-эстонцы находились на грани вымирания. Жалкие жилища в виде полуземлянок, ветхие строения, готовые вот-вот развалиться. Нет живности в крестьянских дворах, той же домашней птицы, а о коровах или лошадях, по-видимому, не могли здесь мечтать. Сами люди выглядели отнюдь не счастливыми — истощенные, в рваной домотканой одежде, а на лицах редких встречных видел только беспросветную тоску.
И тем ужаснее представляли контраст роскошные усадьбы немецких феодалов, красивые парки и пруды за оградой. Насколько стало известно Лексею, остзейские дворяне выжимали из своих рабов последнюю кроху жизни непомерным оброком и барщиной, пренебрегали указом императрицы, установившей в том какие-то пределы. И никто из власть имевших не пресек беспредел местной знати, пока не вспыхнул пожар бунта доведенного до отчаяния эстонского народа. Пять лет назад по краю прокатился вал крестьянских выступлений, жгли усадьбы, убивали ненавистных угнетателей. На подавление бунта бросили регулярные войска, пролилась кровь, после же разгона мятежников многих из них наказали шпицрутенами сквозь строй. С тех пор открытого сопротивления не происходило, но угроза сохранялась, немецкая знать жила в страхе перед народным гневом.
Восстание крестьян
Наглядная картина отношения остзейского дворянина к крепостным эстонцам предстала перед Лексеем через пять верст после выезда из города. По проселочной дороге двигалась телега, груженная мешками, а вместо коня в нее были впряжены четверо истощенных доходяг. Они еле брели, тянули из последних сил вязнущую в грязи повозку, а их погоняли кнутом два верховых гайдука. Такого издевательства над людьми молодой адмирал не выдержал, как только поравнялся с ними, бросил командным голосом: — Прекратить, — после добавил на немецком: — Еinstellen!
Увидев важного барина в карете, гайдуки прервали избиение, один из них подъехал ближе и спросил вроде как с почтительной, и в то же время требовательной ноткой: — Что угодно господину от людей барона Унгерна?
По всем писанным и неписанным правилам Лексей не имел права вмешиваться в чужие дела, но не мог проехать мимо и задал вопрос тем же приказным тоном:
— Доложить кратко — что здесь происходит и за что эти люди наказаны?
Гайдук какое-то время молча всматривался в лицо незнакомого барина, как бы раздумывая — стоит ли отвечать? После все же нехотя выговорил:
— Эти смерды не заплатили подушную подать, потому барон велел забрать у них весь хлеб и им самим везти на мызу (усадьбу). Коня же нет, пусть тянут заместо него!
Один из крестьян осмелился вступить в разговор проезжего дворянина, выкрикнул: — Господин, то не правда, мы заплатили уже подать — как написано в вакенбухе. А сейчас хотят взять еще столько же, но денег у нас больше нет, хлеб же последний, пропадем без него зимой!
Второй гайдук уже было взмахнул кнутом, чтобы стегнуть смутьяна, но после окрика: — Отставить, — не решился нарушить приказ неведомого барина.
Лексей долго не раздумывал, нашел соломоново, как ему казалось, решение. Спросил у старшего гайдука: — Сколько должны эти крестьяне? — и отдал тому запрошенные два рубля, а затем велел своему кучеру перепрячь коня в крестьянскую повозку и отвезти обратно в деревню. Гайдуку же передал: — Скажешь барону, что я, граф Бобринский, обращусь к наместнику с рапортом — пусть его люди проверят законность обложения податью.
Этот благородный — по совести молодого дворянина, — поступок привел к конфликту с кланом Унгернов, имевшим свои связи в магистратуре города и округа, даже в канцелярии наместника. Посыпались кляузы и доносы на титулованного чужака, уже было местные власти намеревались призвать его к суду за ложное обвинение законопослушного барона. Но преградой им стало звание кавалера Андреевского ордена — его судить мог только Сенат за тяжкие государственные преступления, как было когда-то с Мазепой. Хотя то не остановило недоброжелателей, они перетянули на свою сторону многие остзейские семьи — Лексей, по сути, стал изгоем в Ревельском дворянском обществе, за исключением разве что немногочисленной русской диаспоры, составлявшей едва ли четверть. Масла в огонь добавили принятые им меры в собственном поместье — оказал каждой крестьянской семье помощь с хлебом, теплой одеждой, выдал ссуду на приобретении инвентаря и живности.