Выезжал в обратный путь на той же наемной карете, только чуть ее переделав — колеса поставили на полозья. Таким образом часто поступали владельцы подобных экипажей, пользуясь ими круглый год. Стояли сильные морозы, потому озаботился поставить печь-жаровню и набрать запас дров, еще утеплить салон изнутри выделанными шкурами. Да и надел сверх мундира просторную шубу-доху, меховую шапку и сапоги, так что в дороге не мерз, время от времени подбрасывал чурки в топку. Вместе с обозом останавливался на постой в деревнях по пути, не чураясь простых изб, нередко курных — без дымохода наружу, — ел то, что подадут. И вообще, по удобствам тракт из Ревеля уступал московскому, хотя здесь также имелись почтовые ямы, но с благоустройством и отдыхом путников особо не позаботились. Потому приходилось выбирать ночлег и пропитание из того скудного, что было, пусть даже и лучшего, как важному гостю.
Уже дома, с женой и малышом, отогревался душой — все то напряжение, которое не покидало в чуждом крае, наконец-то сменилось теплом уюта и заботой родных людей, да и просто соскучился по ним. Хотя писал письма Надежде и получал ответные с выражением любви и ожидания, но та атмосфера враждебного окружения не давала возможности расслабиться и открыться нежным чувствам к самым близким его сердцу особам. А теперь отдыхал душой, отдавался семейным радостям, оставил прошлые заботы за спиной. Игрался с подросшим сыном, шедшим к нему на еще слабеньких ножках, катал на спине и подбрасывал высоко, а тот заливисто смеялся на радость отцу и матери. С женой также складывалось прекрасно, уже настолько к ней привязался, что не мыслил жизни без нее. Пусть встречались дамы красивее и изящнее, со светским шармом и вычурными манерами, но для Лексея самой милой и желанной оставалась его Надя, не было помысла изменить ей.
Ни Лексей, ни Надежда не любили светские развлечения, особенно шумные балы. Хватило одного их выхода в свет еще накануне отъезда в Ревель, чтобы надолго отвратить от такого времяпровождения. Явное пренебрежение столичных дам к провинциалке, смешки за спиной составили лишь малую долю выпавших на молодую жену унижений. Хотя она не показывала виду, но Лексей чувствовал ее обиду и разочарование, от того тот вечер стал и для него тягостной обузой, зарекся без крайней нужды подвергать Надежду подобным испытаниям. Но сложилось так, что на встрече вскоре после возвращения из Ревеля просто вынужден был принять от матери-императрицы приглашение на бал со своей супругой, притом высказалась о том едва ли не как его обязанности:
— Сын мой, не следует чураться важных людей. Засел, понимаешь ли, в своих хоромах и носу не кажешь! А народ хочет видеть божьим чудом живого героя, да и на его жену им любопытно взглянуть — кстати, мне тоже. Посему будь на балу со своей ненаглядной через неделю, отговорок не приму!
Весь этот вечер не оставлял жену одну, вел ее на танцы, когда она того хотела, стоял рядом, если пропускали. В одном из перерывов между турами придворная фрейлина пригласила чету к восседавшей на малом троне императрице. Та обычно после открытия бала уходила с вельможами по державным делам, на этот раз задержалась. Лексей представил жену государыне, та довольно мило приняла смущавшуюся невестку, пару минут вела с ней непринужденный разговор, после отпустила обоих и сама удалилась. По-видимому, столь благосклонное внимание владычицы поднял и без того немалый интерес к невзрачной с виду графине, многие придворные и важные гости, а особенно их супруги и дочери без всякого вежества уставились на Надежду. А одна великосветская дама, находившаяся неподалеку в кругу галантных кавалеров, произнесла громко, так что слышали ее многие:
Бал в Зимнем дворце
— Ни рожи, ни кожи — и что в ней нашел красавец-мужчина!
Откровенная грубость важной особы никого из окружавших не смутила, напротив, те принялись поддакивать, строить свои предположения, в немалой мере фривольные. Для Лексея стало очевидным, что оскорбляют не столько жену, а его самого, только не понимал — чем вызвал такую нелюбовь. Каким-то объяснением тому могли быть его противостояние с остзейской знатью и пресловутая шляхетская солидарность — ведь он попрал право благородных на произвол, — а то, что подневольный народ мог просто вымереть, нисколько их не трогало. К тому же во дворе немалое влияние имели выходцы из Эстляндии и Лифляндии, можно вспомнить того же Остермана, еще не так давно пользовавшимся огромной властью в державе. Получалось, что схватка с зарвавшимися остзейцами не закончилась в Ревеле, теперь она продолжается на родной земле. Пусть будет так — если хотят войны, то они ее получат!