– Палач усатый!
– Как это, «палач»? – опешил Александр.
– А так!
Александр с Илей переглянулись.
– Сколько он людей невинных погубил, знаете? Миллионы! До вас тут что, еще не дошло?
– Н-нет.
– И в школе вам ничего не говорили?
– Не говорили.
– Ничего, еще скажут. – Студент поднял руки и отцепил портрет. – Все, товарищ Coco! Кончилось ваше время!…
Он посмотрел туда-сюда, куда бы его деть, а потом вышел из комнаты. Прямоугольник свежей пустоты показывал, как сильно выцвели обои в гостиной. Александр взглянул на Илю, которая в ответ пожала плечами – в том смысле, что брату, как студенту МГУ, видней. На кухне лязгнуло накрытое портретом мусорное ведро, и студент вернулся – с хмурым лицом. А обезьяна с его галстука ухмылялась.
– Салават! – сказала Иля.
– Ну.
– Наверное, ты проголодался с дороги. Хочешь чайку? У нас даже зеленый есть.
– Хочу рюмку водки. – Салават сел за пианино и сорвал с крышки длинную салфетку. – Рюмку водки и хвост селедки, моя заботливая сестренка!
Студент по-мальчишески крутанулся на винте табурета.
– А ты, стало быть, с Илькой в одной школе?
– Угу.
– Это хорошо.
– И даже в одном классе.
– Да ну? – Он развернулся к Александру оранжевой своей спиной, открыл пианино, поднял руки и зашевелил в воздухе пальцами. – Это просто замечательно…
Александр кашлянул, после чего задал вопрос:
– А в Москве, там тоже так холодно?
– В Москве-то? Нет, в Москве оно гораздо холодней. В Москве, май бой, мороз просто ошеломляющий…
И он взбурлил тишину нисходящей гаммой.
– Такой, – добавил он, – что яйца в штанах звенят, а воробьи, те вообще на лету замерзают.
Александр принужденно усмехнулся.
– А вообще она какая, – спросил он, – Москва?
– Город контрастов! – отрезал студент надежду на серьезный разговор.
Семеня, Иля внесла поднос с бутылкой коньяка, рюмкой и блюдечком с нарезанным лимоном, поставила на стол.
– Сестреночка, люблю!
Старший брат подтащил ее к себе и чмокнул в затылок, в пробор между туго заплетенными косичками. Иля при этом потупилась от удовольствия – невзрачная, круглолицая девочка. Никогда не думал Александр, что судьба заставит их сойтись, тем более что был он влюблен в двух других одноклассниц – в брюнетку Таню Пустовалову с ореховыми глазами и подвижным ярким ртом, а еще в Нину Лозинскую, блондинку с незабудковым взглядом. Но увы, их мамы – Александра и Или – сдружились, как члены родительского комитета класса.
– Лейдиз энд джентльмен, ваше здоровье! – Салават свел глаза на рюмку, опрокинул ее, бросил в рот лимон – зажмурился. Вытащил изо рта колечко корки и открыл свои черные глаза. – Интересуешься, значит, столицей своей Родины? И правильно! Вот кончишь школу, и поступай в МГУ – мой тебе совет. Только в Москве должно жить джентльмену. Нашему советскому, естественно. Что есть джентльмен, знаешь?
Когда Александр знал даже, что есть «эсквайр»…
– Благородный человек.
– Именно так! При всех ее контрастах Москва, мой юный друг, – это целое государство. Высокоцивилизованное небольшое государство внутри огромного, но недоразвитого. Государство Будущего! Я уже здоровый долдон был» но все равно, поступив в МГУ, как скачок во времени совершил. И сюда уже возвращаюсь как в патриархальное прошлое. Как в детство обратно выпадаю… Ладно, дети мои! С вашего молчаливого одобрения я, пожалуй, еще рюмашку. А то после вчерашнего у меня мозги еще набекрень. Мы так вчера с ребятами дали по случаю благополучной сдачи сессии, что я, представьте себе, ничего не помню! Ни как в поезд усадили, ни как на полку взвалили.
– На верхнюю?
Салават выпил рюмку.
– На нее. Хорошо на верхней полке, у открытого окна! – пропел он. – Окно, правда, было задраено наглухо и заморожено вдобавок. Хотите, дети мои, я вам буги-вуги сделаю?
– А что это? – спросила Иля.
Вместо ответа Салават заиграл так, что в серванте зазвенел трофейный мейсенский хрусталь, а маятник в часах, красивых, как гроб, поставленный на попа, остановился. При этом Салават поднимал плечи своего оранжевого пиджака, тряс набриолиненной черной головой и оглядывался от клавиш, подмигивая и сверкая глазами. А потом и запел:
Не ходите, дети, в школу,
пейте, дети, кока-колу!
Не ругайтесь, дети, матом,
а танцуйте буги-атом!…
Дети засмеялись.
– Нравятся буги-вуги? – закричал Салават. – Если нальете таперу, он вам еще не то сделает!…
Но сделать обещанное он не успел, потому что из двери раздалось:
– Салават! – И он отдернул руки от клавиш.
Вошел Генерал.
На нем была дымчато-серого каракуля папаха, черная кавалерийская бурка и сапоги со шпорами. Местное население, скорее, пугалось его вида, хотя жена генерала, запирая за ним дверь, говорила: «Опять пошел людей смешить!» Папаха на нем была полковничья, потому что именно полковником вышел он в отставку. Но называть его, было сказано Александру, следует: Генерал. Причем не «товарищ», а просто. Иначе он мог рассердиться. Потому что, сказала Иля, Генерал наш впал в детство.
Скрипя паркетом, Генерал шагнул к Салавату, и тот опустил крышку пианино и поднялся.
– Батыр! – Генерал поднял руку и в виде ласки сильно дернул сына за волосы, растрепал ему набриолиненный кок, с удивлением понюхал свою ладонь и добавил: – Салават Юлаев!…
Повернулся и, расстегнув бурку, тяжело опустился на тахту, накрытую бухарским ковром, восходящим до самого потолка. Стукнул нетерпеливо каблуком:
– Илька!
Когда не было супруги, с виду уже бабушки, огромной, мягкой, пестрой, с лицом, увешанным бордовыми бородавками, и неправильной русской речью, сапоги ему снимала дочь. В это время Генерал обменивался с сыном короткими фразами по-башкирски, взявшись для упора за складку ковра своими руками – опухше-толстыми и покрытыми невеселыми веснушками. Так они говорили: вопрос – ответ. Иля унесла сапоги в прихожую и вернулась с парой войлочных тапок, которые надела Генералу на ноги. Потом, сбросив свои тапки, она влезла на тахту и стащила с Генерала бурку. Выпрямилась на коленях и двумя руками сняла с него полковничью папаху, обнажив голову Генерала – безволосую, стеариново-бледную, с буграми, вмятинами и без правого уха.
Это ухо Генералу отрубил нукер эмира Бухарского, сбежавшего в Афганистан. В двадцатых годах, когда Генерал был еще в такой могучей силе, что с одного удара шашкой разваливал человека пополам – до самого седла. Да! А голов нарубил я, сказал Александру Генерал, как Тимур. Гору! Род его войск давным-давно уже уступил место танкам,.и в былую удаль Генерала было трудно поверить. Тем более что теперь Генерал бьет только мух. Во дворе у сараев ищет палочки, приносит их домой, расщепляет, вставляет кусочек кожи, потом, отбивая себе пальцы, сбивает гвоздиком – готова мухобойка! Их у него целый запас. А кожу для мухобоек генерал беспощадно вырезает из трофейных немецких кобур. Целый чемодан у него этих пленительных, лаково-черных кобур из-под парабеллумов. Прошлое лето было очень жарким, от дощатой помойки во дворе мухи развелись в несметном количестве, и Генерал бил их целыми днями, подкрадываясь тихонько в одних белых подштанниках. Но попадал не часто и каждый раз, промахиваясь, страшно ругался на своем языке и брызгал слюной. А когда попадал – издавал гортанный крик победы. Спасая Генерала, супруга его навешала всюду гирлянды липучек, они дочерна облипали, но то и дело раздавалось жужжание, так много их было, и Генерал вскакивал, и довскакивался: инфаркт его хватил. И он лежал в госпитале до самой зимы, а теперь только ему и остается, что разгуливать по Пяскуву в своей бурке, пахнущей нафталином, и строго следить за тем, чтобы младшие по званию первые отдавали честь. И еще он раз в неделю любимые свои часы заводит – с маятником за стеклом. Вот и все его радости. Потому что зимой мух нет.