А Вася не поедет с ним. И он уедет один, как приехал…
Капитан представил себе, что бы было, если бы Вася уехал. Не выдержав, он даже застонал, но тут же испугался, уткнулся лицом в подушку.
Что бы было — это трудно, просто невозможно себе представить.
Нет, Вася не уедет. Он привык к нему. Сам же сказал давеча: «Дядя Данилыч не чужой».
Недавно капитан просматривал его тетради. Просто так, просматривал от нечего делать, и вдруг увидел то, чего никак не ожидал увидеть. Заголовок был «Мой отец», а в скобках — «домашнее сочинение».
Это было сочинение про него, капитана.
«Я не помню родного отца, — писал Вася. — Отец у меня один — Алексич Афанасий Данилыч. Мы живем с ним дружно. Я его уважаю. Он справедливый и добрый. Он никогда не ругает меня, но я все равно знаю, когда он сердится, по глазам вижу. Он опытный капитан, он водит пароходы, все его слушаются, а если надо, он снимает пароходы с мели, и пароходы гудят, проходя шлюз, и это значит, что они благодарят его за помощь…»
Там было много еще таких вот неожиданных и хороших слов.
Весь день у капитана тогда было такое ощущение, будто кто-то подарил ему дорогой и желанный подарок. Может, и в самом деле все это правда? Даже и то правда, что он водит пароходы, хотя, по совести говоря, он и сам знает: «Ястреб» его чуть побольше обычного катера.
Он лег на спину, глядя широко раскрытыми глазами в темноту.
Ты не уедешь, сын. Ты, конечно, не уедешь. Правда ведь, ты останешься со мной?..
Темнота молчала.
Утром Вася убежал в школу. Капитан накормил его, потом разбудил Федора, и они вместе позавтракали.
Федор сказал:
— Пойду пройдусь. Я еще никого не видел, а у меня в этом городе полно знакомых…
Он надел свой плащ, взял фуражку, подумал и положил ее обратно на комод.
— Тепло ведь, чего ты в плащ вырядился? — спросил капитан. — Взопреешь на солнышке, как говядина в кастрюле.
— А, — беспечно ответил Федор, — ничего, выдержу. — Застегнул плащ на все пуговицы. — Мне всегда холодно, — сказал он. — Меня хоть в Африку отправь, и там не распарюсь…
Капитан глянул в окно, увидел: он стоит возле калитки согнувшись, трясется от кашля.
Капитан живо выбежал в палисадник.
— Какой ты, — с жалостью сказал он. — Пойди полежи, отдышись немного…
Федор дернул плечом, сбросил руку капитана.
— Еще чего не хватало! — Вынул пачку папирос, закурил. Руки его дрожали, но он явно бодрился, видно не хотел и не принимал ненужной ему жалости.
— Как знаешь, — сказал капитан.
Ему было немного совестно за то, что он, уже старый человек, намного крепче, здоровее Федора, и еще ему было совестно за чувство радости, переполнявшей его: ведь Вася останется с ним, не уедет с Федором.
Ночью он еще сомневался. Ночью всем людям приходят на ум черные мысли, но утренний свет и солнце рассеют любые сомнения.
И он смотрел на траву, блестевшую росой, на безоблачное, высокое небо, на зеленый фонарь, и хотя жалел Федора, не мог не жалеть его, но вдруг ощутил себя таким счастливым, что всех кругом хотел видеть счастливыми или хотя бы довольными.
Он сказал проникновенно:
— Приходи к обеду, Федор. Я жаркое приготовлю, пальчики оближешь. И пива куплю, самого лучшего, рижского.
— Я не пью пива, — сказал Федор, закрывая за собой калитку.
16
Все-таки Петрович оказался прав. Вася уехал. Нет, он сперва не хотел ехать, он не лгал. Он никогда не лгал, и все-таки он уехал.
Все эти дни, что Федор прожил у них, Вася о чем-то думал. Он не говорил ничего, но лицо у него было каким-то необычным, напряженным, словно он решал про себя трудную, непосильную для него задачу.
Так оно и было, очевидно, на самом деле. И капитан, мучаясь за него, невыносимо жалея, позабыв о собственном горе, без слов понимал что с ним происходит.
И он решил прийти ему на помощь, первым сказать те слова, которых сам так боялся.
Это было вечером, в субботу. К обеду у них был Петрович, сидел, посасывая новую трубку, время от времени взглядывал на Федора, как бы желая разобраться, что за человек, с чем его едят.
Федор был не в духе, а может, плохо себя чувствовал, на бледных щеках его горели два ярких красных пятнышка.
Он почти ничего не ел, только выпил стакан чаю, сидел, глухо покашливал, ни с кем не говорил ни слова.
— На могиле у деда был? — спросил Петрович.
Федор посмотрел на него, словно впервые заметил.