Он оглянулся — улица была пуста. А где же оборванец, что тащился за ним? Алты вдруг осенило, он хлопнул себя кулаком по лбу, воскликнул: «Ах ты проклятая борода!» — и пулей понесся по улице. Он даже не слышал, как мясник кричал ему вслед:
— Эй, мальчик! Куда же ты? А мясо?
Алты почему-то решил, что настигнет бородача возле лотка с халвой, но там его не было. Алты обежал все окрестные улицы, оборванец как сквозь землю провалился.
Бедняга не знал, что и делать. Ладно, он мог покаянно признаться, что часть денег потратил на халву, клятвенно пообещать сторожам при первой же возможности вернуть им эти деньги. Они бы его простили. Но кто поверит, что остальные деньги у него украли? Подумают, тоже проел.
Занятый невеселыми мыслями, Алты брел по улицам, понурив голову, ничего не замечая вокруг. Он то и дело сходил с тротуара на мостовую, чуть не столкнулся с ишаком, на котором трясся караванбаши́ — погонщик верблюдов. Тот заорал:
— Эй, дурень! Не видишь, куда прешь?
Усатый парень, восседавший на рыжем иноходце, чуть не наехал на Алты и тоже закричал:
— Посторонись, раззява!
Алты, пошатываясь, доплелся до канала Бек, вступил на мост. Под мостом, разделяясь на пять рукавов, текли вешние воды, мутные и тяжелые. Алты смотрел в воду, но видел не свое отражение, нет. Перед ним, как из тумана, возникли жалкие, пропитанные едким дымом землянки сторожей; в одной из них, томясь ожиданием, сидели его товарищи, они ждали возвращения Алты; им мерещился аппетитный запах мясного супа. Мог ли он вернуться к ним, голодным, мечтающим о «пире», с пустыми руками? Целую неделю они не ели горячего, истосковались по простой похлебке и теперь предвкушали удовольствие — вдоволь поесть супа с белым хлебом и запить его крепким чаем. Алты хорошо их понимал: ведь он был таким же бедняком, как и они. Вернись он ни с чем, как же будет смотреть им в глаза? До сих пор он ни разу их не подвел, не обманул, они верили ему. Возможно, и теперь поверят каждому его слову, что бы он там ни наплел. Но каково ему-то будет видеть, как они в молчаливом отчаянии опустят головы и долго так просидят, ковыряя пальцами землю. Нет, он этого не выдержит. Он не вернется к сторожам! А куда идти? До́мой? Но что он скажет своим братьям? Они ведь знают, что он на плотине. Сболтнуть, что сторожей распустили по домам? Сейчас на плотине самая напряженная пора — вот-вот начнется паводок. Это всем известно. Признаться, что сбежал? Тогда не миновать доброй трепки: он уже чувствовал, как на его спине пляшет увесистая палка. Нет, и домой ему путь заказан.
И вдруг перед ним, будто наяву, распахнулись просторы Каракумов. Он увидел кусты саксаула, наливающегося жизнью, колючки с неправдоподобно яркими цветами, осоку, изумрудно зеленеющую под лучами солнца. Пустыня! Какая там весной красотища! Но там же и Поррук-бай, сжимающий беспощадную плетку. А, не сошелся же свет клином на Поррук-бае! И непогоды уже нечего бояться — весна в разгаре. И окот в разгаре, молоко льется рекой.
Славно сейчас в степи!
И Алты решительно зашагал из города, обездолившего его, по направлению к Каракумам. Он шел по дороге, высушенной солнцем, и слабая пыль взлетала из-под ног…
Прошло несколько лет.
Наступил тысяча девятьсот двадцать шестой год.
Лето в том году выдалось изнурительно-жаркое. Трава пожухла от зноя; низкорослые кусты, саксаул — все было каким-то вялым, бессильным.
После полудня жизнь в пустыне совсем замирала.
В один из таких знойных дней у колодца, вырытого в песках, расположилась большая отара. Овцы дремали на солнцепеке. Возле навеса, где прятались от солнца чабаны, в тени лежали два сторожевых пса; они тяжело дышали, высунутые языки свешивались чуть не до земли. Лишь верблюдам, с помощью которых вытягивали воду из колодца, жара, казалось, была нипочем. Они свысока, с гордым презрением смотрели на разомлевших от зноя животных. Но и им лень было пошевелиться; издалека их можно было принять за изваяния из глины.
Томительный покой… Неподвижность…
И чудилось, все окружающе́е́ убаюкано песней туйдука, на котором играл загорелый юноша, примостившийся под навесом.
Это был Алты.
Отара, которую он пас, верблюды, колодец — все принадлежало его новому хозяину, Багыбе́к-баю. Алты работал у него подпаском вот уже больше трех лет. За это время он вытянулся, возмужал, лицо прокалили солнце и ветры, на щеках и верхней губе пробивался темный пушок. Сам Алты считал себя уже совсем взрослым и досадовал, что его все еще держат в подпасках. Он мог бы быть и чабаном; чабаны зарабатывали втрое больше, чем подпаски. Но бай попался жадный, расчетливый, он спрашивал с Алты как со взрослого, а платил гроши. Алты уже подумывал, как бы удрать отсюда. В любом другом месте ему наверняка платили бы как чабану.