Путники шли не останавливаясь, рубахи взмокли от пота — хоть выжимай, во рту пересохло. Порой глаза Алты словно застилало туманом, все качалось перед ним в радужном мареве, казалось, он вот-вот рухнет на песок. Но ноги сами продолжали нести его вперед. А то вдруг ему чудилось, будто над ним кружит зеленая муха, звенит то возле одного уха, то возле другого. Он в полубеспамятстве удивлялся, откуда в пустыне мухи? И почему привязались к нему, к Алты, ведь обычно зеленые мухи вьются над падалью. Или он уже мертвый?
Наконец завиднелись деревья — впереди станция Душак. До нее, казалось, было рукой подать: путники ускорили шаг, а деревья все маячили на прежнем расстоянии, словно бы путники пытались их настичь, а они все отбегали и отбегали…
До станции тедженцы добрались совсем обессиленные, изнеможенные, и жадно приникли к чистой речной воде. Они понимали, что пить много нельзя, но не в силах были сдержаться, пили, пили до дурноты. Алты первому сделалось плохо: в глазах потемнело, закружилась голова, пот лил с него градом. Его шатнуло; чтобы не упасть, он сел на землю.
Товарищи дождались, пока он придет в себя, и двинулись дальше. Им бы после всего пережитого сесть в поезд и в пути хоть немного отдохнуть, но какой там поезд, какой там отдых, когда карманы пусты?
И снова степь, зной, нестерпимая жажда.
Слева от путников тянулись хребты Копет-Дага, справа простиралось степное безбрежье. Трава уже успела выгореть, все было желтым-желто, лишь кое-где крохотными островками зеленел кустарник. Кругом ни души, только рылись в земле пестрые вороны, трепетали в золотистой вышине жаворонки да изредка попадался на глаза орел, недвижно сидевший на камне.
Но вот наконец и Каахка. Путники вздохнули с облегчением: теперь, возможно, удастся утолить и голод и жажду.
Каахка заметно отличалась от тедженских аулов. Тедженцы ютились в куполообразных кибитках или землянках, для каахкинцев же служили жильем глинобитные мазанки, обнесенные низкими глиняными заборами — дива́рами. На узеньких кривых улочках Каахка редко-редко можно было встретить кибитку.
Дворы здесь утопали в зелени. Через дивары свешивались гроздья незрелого винограда. Алты ни разу в жизни не видел винограда, кроме дикого, «собачьего», и смотрел на тугие гроздья раскрыв рот.
— Это что за ягоды? Похожи на «собачий» виноград.
Один из путников, прежде уже бывавший в Каахка, разъяснил:
— Это и есть виноград. Только настоящий.
— Верно, сладкий, да? — облизнулся Алты. — Вот бы сорвать веточку! Так, на пробу…
— Валяй, валяй!
— А что?
— Влетит от хозяина. И потом, он же еще кислый.
— Живот схватит?
— Еще как! И во рту будет оскомина.
— Все равно, — мечтательно молвил Алты. — Если бы мне даже сказали, что у меня выпадут все зубы, я бы слопал во-он ту веточку! А он продается?
Товарищи Алты только усмехнулись. Алты хлопнул себя по карману и, не услышав бренчания серебра, сокрушенно помотал головой: бедность, проклятая бедность!
Абрикосы, еще остававшиеся на деревьях, Алты узнал сразу — их-то ему довелось однажды попробовать. В их аул забрел торговец фруктами, Алты выпросил у матери нечесаной шерсти, выменял ее на абрикосы и, вывалив в большую медную миску, долго смаковал их, жмурясь от удовольствия и приговаривая: «Мама, мама, ну, до чего же сладкие! Так бы и ел всю жизнь».
Всю жизнь!.. Только раз ему и повезло. А сейчас совсем близко от Алты мелькали виноград, абрикосы, а ему оставалось только облизываться — не было ни шерсти, ни денег, чтобы купить хоть немного фруктов…
В Каахка тедженцы нанялись к одному баю жать пшеницу.
В поле они выходили на заре и гнули спины до позднего вечера. Сберегая свою одежду, работали в старых халатах. Халаты докрасна натирали вспотевшее тело. Работали споро. Алты, непривычный к такому труду, еле поспевал за товарищами. Языком косить — поясница не заноет. А когда орудуешь серпом, начинает ломить все тело.
После страдного дня Алты едва разгибал спину. Иногда в разгаре жатвы он, не выдержав, со стоном распрямлялся и в сердцах говорил:
— Хватит! Сил больше нет! Всю поясницу разломило!
Сосед, не поднимая головы, с насмешкой бросал:
— А ты не знал, что жать пшеницу — это тебе не в бабки играть?
— Не знал и знать не хочу!
— А хлеба хочешь?
— Хочу пенку с молока!
Ох, как хотелось ему в эти минуты очутиться в степи, где шел скот и молока было — залейся! В степи всего вдоволь. Но при воспоминании о Поррук-бае и его ременной плетке радужные картины меркли, и Алты, не обращая внимания на боль в пояснице, яростно взмахивал серпом.