Алты с трудом продирал глаза, блаженно потягивался:
— Прости, дорогой товарищ, каюсь — виноват…
Но поговорка гласит: будешь стараться заплакать — и из слепых глаз польются слезы.
В одну из ночей Алты завершил-таки небольшую пьесу, которая показалась ему удачной. Он тут же принялся будить Алланазара:
— Эй, друг! Вставай! Сейчас увидишь, получился из меня драматург или нет.
Алланазар буркнул во сне:
— Отстань!
— Добром прошу, проснись!
Алланазар наконец разлепил тяжелые веки, с сердитым прищуром уставился на Алты:
— Ты кто такой, чтоб здесь командовать?
Алты принял гордую позу:
— Я — великий драматург Алты Карли!
— А! — с досадой отмахнулся Алланазар. — Когда действительно сделаешься великим драматургом — разбудишь. Думаю, успею выспаться.
Он перевернулся на другой бок. Алты стянул с него одеяло:
— Вставай, говорю! Такое событие, а он разлеживается!
Алланазар сел в постели, протирая глаза кулаками, глянул на окно; в щели ставней еле пробивался слабый свет.
— Вот неуемный! Сам не спит и другим не дает. Еще и не рассвело как следует.
— Ты у меня поворчишь! — Алты дернул друга за ногу, и если бы Алланазар не ухватился за спинку кровати, то полетел бы на пол.
Он тотчас спрыгнул с постели и, ловко обхватив Алты, приподнял его над полом. Обычно в таких дружеских схватках побеждал Алты, гибкий, увертливый. Но на этот раз Алланазар застиг его врасплох. Сжимая Алты, как в клещах, угрожающе раскачивая, словно собираясь бросить, он спросил:
— Ну! Что с тобой сделать?
Алты, не желая просить пощады, отчаянно барахтался и кричал:
— Делай что хочешь! Только поскорей отпусти и садись слушать мою пьесу. Не пожалеешь — тебе первому я прочту гениальное творение! Ну, что топчешься, как беспомощная старуха? Отпусти!
Когда он наконец изловчился и вырвался, то тут же схватил исписанные листки и принялся читать. Но поскольку сам он не удосужился повнимательней перечесть свою пьесу, то часто запинался, некоторые фразы повторял дважды, исправляя на ходу, а в некоторых сам не мог разобраться и, остановившись, с искренним недоумением спрашивал сам себя:
— Хм… Что бы это могло значить?
Алланазар же, то ли досадуя, что ему не дали выспаться, то ли оттого, что ему не нравилась пьеса, не упускал случая поддеть Алты:
— Что за бред ты мне читаешь?..
Алты пропускал его колкости мимо ушей. Он настолько увлекся чтением, что не заметил, как Алланазар снова начал клевать носом. Долг дружбы повелевал дослушать пьесу Алты до конца. Но Алланазар ничего не мог с собой поделать, он с тоской поглядывал на смятую, наверно, еще теплую постель и в душе проклинал Алты за его драматургические опыты.
Когда Алты отложил рукопись, солнце только еще всходило. Но на лице юного драматурга словно играли его лучи. Правда, эта внутренняя озаренность быстро сменилась чувством тревоги, он вопросительно взглянул на друга: «Ну, как, драматург я или нет?» Алланазар сидел молча, со смеженными веками, чуть посапывая. Алты помрачнел:
— Алланазар! Тебе что, не по душе пришлась моя «Аннагуль»?
— Как? «Аннагуль»? — встрепенувшись, переспросил Алланазар.
— Ну да.
— Вот и чудесно!
— Что — чудесно?
— А то, — сонно, с натужной иронией мямлил Алланазар, — что, с одной стороны, мы, значит, имеем цветок[24], а с другой стороны — соловья.
— Откуда ты взял соловья?
— Как — откуда? Пьеса — цветок, а соловей — автор.
— Оставь свои шуточки при себе. Говори, получилась пьеса или нет?
Алланазар принялся на все лады расхваливать и пьесу и автора. Ему вовсе не хотелось ни огорчать друга, ни отбивать у него охоту к творчеству.
— Чудак ты, Алты! Ну что кипятишься? Ты молодец, ей-богу, молодец! Пьеса отличная! Это я даже сквозь сон понял.
Алты посмотрел на него с подозрением: уж больно стремителен был этот переход от вялого равнодушия к безудержным восторгам. А тот продолжал разливаться:
— Видишь, солнце поднимается?.. А я считаю, оно уже взошло. Взошло новое светило на драматургическом горизонте!
Алты под напором этих похвал даже растерялся:
— Так ты думаешь… из меня выйдет толк?
— Да будь я режиссером, я поставил бы твою пьесу без единой поправки!
Алты понимал, что Алланазар, движимый чувством дружбы, хватил через край. И все же в его груди разлилось сладкое тепло. Он хлопнул себя по бедрам и подпрыгнул на стуле:
— Ай, Алты Карли! Слышал? Ты молодец!
Алланазар протянул ему руку: