— Поздравляю, дружище!
Алты не стал пускаться в более подробные расспросы о своей пьесе. Уж наверняка при внимательном разборе Алланазар нашел бы в ней уйму недостатков, а Алты не хотелось, чтобы ему в самом начале полета подрезали и без того слабые крылья. Он вскочил с места, торопливо проговорил:
— Спасибо, друг! Я сейчас заварю тебе тако-ой чай! — и помчался за кипятком.
Алты сгорал от желания показать свою пьесу любимому учителю, поделиться с ним своей радостью, послушать его замечания и советы, но у него не хватило на это решимости, и при встрече с Гусейном Джавидом Алты лишь сообщил, что пробует свои силы в драматургии. Писатель одобрительно, ласково потрепал его по плечу:
— Машалла, сынок, машалла![25] Я верю в тебя, есть в тебе искра божья. Будешь стараться — из тебя обязательно выйдет драматург.
Эти ободряющие слова учителя окрылили Алты.
Алты часто бывал в театре. Больше всего волновали его пьесы «Шейх Сенан» Г. Джавида, «Ревизор» Гоголя, «Гамлет» Шекспира. Они учили юношу жизненной правде. Алты благоговел перед такими известными азербайджанскими артистами, как Абба́с Мирза́ Шари́фзаде́, Марзия́-хану́м, они словно бы сливались с героями, которых играли. После спектакля Алты поджидал у выхода Аббаса Мирзу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на него вблизи. А иногда украдкой шел за ним до самого дома. Даже дождь не мог прогнать Алты от театра; в ненастные вечера он промокал до нитки.
Как-то, когда Алты дома снимал с себя насквозь вымокшую одежду, Алланазар воскликнул:
— Про́сто удивительно!
Алты ощетинился:
— Что тебя удивляет?
— Раньше парни влюблялись в девушек. А теперь…
— Тебя это не касается!
— Возможно. Но все-таки я на твоем месте приударил бы за какой-нибудь красавицей.
— Я не для этого приехал в Баку.
Алланазар лукаво прищурился:
— Ой ли? А по-моему, тебя хватает и на театр, и на прекрасных пери. Где это ты вчера порвал брюки? Уж не перелезал ли через чей-то забор?
Алты густо покраснел:
— Не твое дело!
— Как это не мое? Брюки-то мои! Ах, Алты, не жалеешь ты мой выходной костюм! — Он вдруг грозно нахмурился и, подступая к Алты, приказал: — А ну, отдавай брюки! Моя очередь их носить.
Алты повертел у него под носом кулаком:
— Вот тебе твои брюки! Видал?
— Ах, так?
Алланазар бросился на Алты, тот, увернувшись, припустился от друга вокруг стола.
Аббас Мирза, которому поклонялся Алты, был тщедушный, всегда какой-то усталый; он ходил, — опустив голову, бормоча что-то про себя. На улице артист совсем не походил ни на. Гамлета, ни на Шейха. А на сцене преображался, Алты даже казалось, что он делался выше ростом. И юноша, как клятву, тихо шептал:
— Я буду артистом! Таким, как Аббас Мирза!
Вернувшись из театра, Алты до поздней ночи расхаживал по комнате, повторяя монологи из пьес, в которых выступал Аббас Мирза, с интонациями и жестами, перенятыми у любимого артиста. Алланазар, когда ему это надоедало, ворчал:
— Эй, Аббас Мирза, хватит! Всему должен быть предел.
— А я бы и до утра репетировал, если бы утром не идти на занятия.
— Э, что ты не выспишься — не беда! Как бы вот не свихнулся.
Алты с сожалением смотрел на друга.
— Эх, ты, бубнишь одно и то же! Выдал бы что-нибудь поинтересней. Ну, к примеру, сказал бы: «Алты, я все больше убеждаюсь, что ты будешь знаменитым артистом».
— Ладно. Будешь. Если только до этого не спятишь.
— С таким другом, как ты, мне ничего не страшно!
— Тогда ложись спать. Великий артист!
Но на Алты не действовала его ирония, он верил в свою счастливую звезду.
Студентов Бакинского театрального техникума иногда посылали в Москву, чтобы они знакомились с театральной жизнью столицы.
Москва сразу же покорила Алты. Он с трепетным благоговением смотрел на зубчатую кремлевскую стену, овеянную легендами и тайнами, на сверкавшие из-за нее золотые церковные маковки, ему казалось, что это гордо и остро поблескивают глаза мастеров, создавших архитектурное чудо — Московский Кремль. У Алты замирало сердце, когда взгляд его задерживался на высоких окнах прославленного на весь мир здания, чудилось, что в одном из них вот-вот появится Ленин…
Сердцу Алты стал дорог каждый уголок священного города, каждый кирпич его домов, каждый камень его мостовых. Он любил бродить не только по центральным площадям и улицам, но и по окраинным переулкам, там он тоже ощущал дыхание истории, жаркое дыхание революции.
Он мог часами простаивать на Красной площади, в восторженном оцепенении разглядывая причудливо-многоцветный, щедро-узорный храм Василия Блаженного, наблюдая за сменой караула у Мавзолея Ленина. Когда сам он оказался в Мавзолее, то у ленинского гроба придержал шаг, глаза его наполнились слезами. Если бы не Ленин, великий сын великого народа, ему, Алты, вовек бы не видать ни Москвы, ни театра, так бы и гнул он всю жизнь спину на поррук-баев, трепеща перед их ременной плетью. А ныне он хозяином ходит по Москве, это его город, и Баку — его город, и вся Страна Советов — это его страна. И губы Алты благодарно, с сыновней любовью шептали: «Спасибо тебе, Ленин, за все, за все… Я обязан тебе всем до последнего дыхания… Живи в веках!..»